1 •
2 •
3 •
4
ГЛАВА VII
ВОСПОМИНАНИЯ ПИТОМЦЕВ ШКОЛЫ
В ПЕРВЫЙ ГОД ВОЙНЫ
Мои воспоминания о 2-м Ускоренном выпуске относятся ко времени уже начавшейся войны, когда военная служба стала жертвенно высокой, не только на словах, но и на деле, когда строй юнкеров стал состоять из молодежи, вошедшей в стены училища под влиянием небывалого патриотизма, охватившего всю Россию в первые же дни войны и потому эти воспоминания могут представлять известный интерес для будущего военного историка, так как, именно в это время, наше училище, как и все другие, вышло из спокойного течения мирного времени, вышло как бы из берегов, ставших ему тесными, даже при пяти взводах в эскадроне и жизнь в училище потекла темпом стихийного наводнения. [150]
Оглядываясь назад кажется почти неправдоподобным, что в мои юнкерские годы еще существовало понятие стратегической конницы, как о роде войск, обладавшем наибольшей скоростью движения, радиусом действий и глубиной прорыва в расположении противника, а авиация и танки еще не зародились.
В это время военная наука еще не оторвалась от линейной тактики, и эскадронные учения в училище происходили, главным образом, в сомкнутом конном строю, но опыт уже наметил переход к тактике групповой и рассыпные строи лавой, тоже начали заслуживать должное внимание.
Газовые атаки, танки, мото-механизированные соединения, войсковая и автономная авиация, не говоря уже об атомной энергии, в то время еще не существовали, и изучение тактики этих войск не могло входить в программу училища того времени.
Однако училище должно было дать и дало завтрашним офицерам военную подготовку и военное образование с широким кругозором, чтобы при появлении новшеств в военной технике, офицер быстро мог бы схватить новую обстановку, как в способе нападения, так и в мерах обороны.
Когда грянула первая мировая война, каждому стало ясно, что выпуски военных училищ надо было ускорить. Ошибочно думать, что ускоренные выпуски потеряли свое значение и что стали выпускать каких-то офицеров второго сорта, не составляющих кадра Действующей Армии Напротив, именно теперь, во время войны можно говорить об исключительном значении военных училищ, об исключительном темпе занятий.
Первая мировая война началась среди лета 1914 г. и застала Елисаветградское Кавалерийское училище в следующем положении:
Старший класс полностью закончил программу учения. Младший перешел на старший и вскоре был произведен в корнеты под названием ускоренного выпуска.
1-го августа был сделан новый прием в училище и этот выпуск 1-го октября перешел на старший курс. [151]
В следующий прием 1-го октября 1914 г. прибыли в Елисаветградское училище мы, то есть молодежь, которая подала прошение о приеме, сразу же после первого призыва Государя к Русскому народу встать на защиту Родины. Состав юнкеров, начиная со второго ускоренного выпуска несколько отличался от предыдущих мирного времени.
Образовательный ценз для юнкеров Елисаветградского Кавалерийского училища не мог быть ниже законченного средне-учебного заведения, как минимум. Однако национальный порыв и патриотический подъем того времени, так захватили и всколыхнули русскую идейную молодежь, получившую и получавшую высшее образование, что число поданных прошений о приеме в кавалерийское училище, многократно превысило расширенное число приемных мест (стало 5 взводов в эскадроне).
Это дало возможность училищному начальству произвести еще и отбор. Таким образом, среди нас, юнкеров с университетскими значками, было не меньше десяти процентов, а все остальные были близки к окончанию высших учебных заведений.
Побуждающим началом юнкеров моего выпуска, для поступления на военную службу, и в частности в Елисаветградское Кавалерийское училище, был исключительно патриотический подъем и желание послужить Родине. Ведь большинство среди нас были бывшие студенты, имевшие по тому времени отсрочки от военной службы или легко могли устроиться по своим специальностям тыловыми военными чиновниками, зем-гусарами или гидроуланами.
Движимые порывом боевого служения Родине и привыкшие воспринимать серьезные науки, юнкера, прибывшие из высших школ, естественно искали в военной школе, прежде всего науку — науку побеждать, науку как вести солдат в бой, а не на убой, чтобы с наименьшими потерями достичь наибольших успешных результатов.
Другие военные требования: парады, выправка, «красота военной службы» и прочее стояли на втором плане, позади жажды военных знаний. Этим и отличалась программа обучения ускоренных курсов от занятий мирного времени.
К этому времени уже стали прибывать в училище сведения об опытах текущей войны — боев в Восточной Пруссии и Галиции. [152]
Судя по себе, могу сказать, что теоретические науки (капонир) юнкеров, поступивших из высших учебных заведений, чрезвычайно интересовали. В противоположность описаниям юнкеров мирного времени, юнкера военного времени изучали их очень серьезно и с большой охотой.
За короткий срок не могли быть пройдены наравне с мирным временем строевые Занятия, но этот пробел пополнялся обучением в запасных полках, где строевые занятия начинались с 6-ти часов утра и до позднего вечера.
Уровень познаний юнкеров моего, 2-го ускоренного выпуска, как и вообще юнкеров военного времени в области изучения тактики войск и боевых уставов, я думаю, стоял наравне или даже несколько выше юнкеров мирного времени. Это объясняется двумя причинами:
1. Что юнкера из бывших студентов обладали чрезвычайно высоким навыком и способностями воспринимать всякие науки и
2. Что люди добровольно и в сознательном возрасте пришедшие учиться военному делу, с целью добровольно попасть на фронт, безусловно интересовались изучить то опасное и ответственное за жизнь будущих подчиненных дело, на которое они пошли. В мирное время вопрос боевого обучения не мог стоять так остро и исключительно на первом месте, как во время войны.
Военные познания в области службы офицера по мирному времени, гарнизонного устава, парадов и пр., стояли у нас не на большой высоте. Они не представляли для нас большего интереса и практического значения. Мы шли на то, чтобы жажда военных знаний была удовлетворена в кратчайший срок.
По окончании Елисаветградского Кавалерийского училища я получил послужной список, содержание которого я привожу дословно, так как данный частный пример имеет и общее историческое значение.
Текст моего послужного списка был следующий:
Сын Статского Советника, потомственный дворянин Сергей Васильевич Вакар, Высочайшим повелением производится в прапорщики действительной [153] службы в 1-й гусарский Сумский полк, со всеми правами Елисаветградского Кавалерийского училища мирного времени, с правом производства в корнеты через 8 месяцев, а за боевые отличия во всякое время, со старшинством в чине корнета с 1-го октября 1914 года
(день поступления в училище).
Как видно из этого текста, закон не сделал абсолютно никакой разницы в правах и обязанностях между офицерами довоенных выпусков и военных выпусков из одних и тех же училищ. Нововведением был только чин «прапорщика действительной службы», чтобы как бы удлинить училищный курс, до производства в корнеты, но с исполнением уже должности младшего офицера в полку и чтобы несколько задержать в старшинстве в 1-м офицерском чине. Эта задержка не противоречит общему духу и положению в армии, что офицеры позже окончившие училище, становятся младшими по отношению к ранее окончившим.
Только что описанные мои юнкерские годы отошли уже в далекое прошлое, равно как большое расстояние во времени и пространстве отделяет нас от Российской Империи, а это дает нам некоторое право, смотреть на Россию уже глазами историка.
Оглядываясь назад, из далекой Аргентины, на свой длинный жизненный путь, 45 лет спустя после производства в офицеры, невольно все то, что связано с молодостью и все то, что было до революции на родней земле, кажется прекрасным во всех отношениях.
Хотя Елисаветградское Кавалерийское училище, где я прошел ускоренный курс обучения, не дало и не могло дать за несколько месяцев совершенно полных военных знаний, но это и не было его задачей. Его задача была выпустить на фронт молодых офицеров, изучивших и понявших военное дело, умеющих владеть оружием и подготовленных к подвигу и служению Родине на поле брани. Эту высокую задачу Елисаветградское Кавалерийское училище выполнило!
Ротмистр Вакар
1-го гусарского Сумского полка. [154]
——— • ———
5-Й УСКОРЕННЫЙ ВЫПУСК
1-го июня 1915 года к лагерю Елисаветградского Кавалерийского училища приближался караван парных извозчиков, на каждом из которых сидело по два кадета моего Владимирского Киевского кадетского корпуса. Когда мы являлись дежурному по лагерю офицеру училища, в дежурной комнате присутствовал Гв. Полковник Беляев, который сказал: «Что же, мне, кажется, придется из киевских кадет формировать еще один взвод».
В этот же день все мы были назначены во 2-й эскадрон и разбиты по взводам. В этом же эскадроне в немалом количестве были кадеты Суворовского и Воронежского корпусов, но мы — киевляне побили рекорд.
В это время Дивизион Елисаветградского Кавалерийского училища состоял из двух эскадронов, по 6 взводов каждый. 1-м эскадроном командовал Гв. Полковник Берников и 2-м Гв. Полковник Беляев.
Несмотря на сокращенное время пребывания юнкера в Школе в годы войны, нагрузка обучения фактически отличалась от таковой мирного времени только тем, что у нас были исключены общеобразовательные предметы. В моем выпуске юнкер не расставался с лошадью ежедневно в течении 3–4 часов: помимо манежной езды каждый день (2 часа), бывали разные выезды в поле, рубка в конном строю, уколы пикой, эскадронные учения, движение разъездов на местности, конный маршрут, тактические занятия и маневры.
В общих основных чертах расписание дня все 4 месяца пребывания в лагере на младшем курсе было следующим: подъем в 6 часов утра, до чая гимнастика или фехтование или вольтижировка; после чая до обеда (8–12 часов) обязательно манежная езда, потом строевые занятия — пеший строй, пеший по конному, оружейные приемы и, что-нибудь еще, что не входило в этот день в расписание перед чаем; после обеда час отдыха и потом (2–6 час.) уставы полевой, строевой (три части кавалерийского), внутренней службы, гарнизонный и дисциплинарный, это сопровождалось с выходом на плац и практическими [155] примерами — перестроение эскадрона (взвод с палками) по сигналам, знакам и командам, смена караулов или вышеуказанные выезды в поле и «капонир» до ужина — тактика, артиллерия, стрелковое дело, фортификация, топография, администрация, иппология, военная гигиена и военная география.
Кроме этого бывали практические занятия по седловке, ковке лошадей, стрельба и езда на паровозах — Елисаветград – Знаменка. После ужина подготовка к репетициям до зари (9 часов). В мои месяцы прохождения обучения, юнкеру некогда было долго думать, у него хватало только времени, чтобы быстро соображать, что внушалось каждому с первого момента, когда он перешагивал порог училища.
Только глубоко штатским людям и особенно напитавшимся всяких передовых идей, чуждых историческим основам Царской России, было не дано схватить всю гармонию воспитания юнкеров кавалерийской школы, чтобы сделать из них настоящих офицеров-рыцарей, создавших никем не превзойденную Российскую Императорскую конницу. Ни слащавой сентиментальности, ни протекционизма, ни безответственности за нерадение к службе или за роняющее достоинство человека поступки — в этой Школе места не было. Юнкер обучался не наказом, а показом, должен был понять умение повиноваться строгой дисциплине, не рассуждать и чтить основанные Школой традиции.
Сохраняя до сих пор самые лучшие чувства к нашей Славной Южной Школе, у меня, как у каждого юнкера, кроме светлых воспоминаний общего характера врезались в память и случаи, бывшие лично со мной, которые подтверждают о бескомпромиссном требовании и, в то же время, о чутком отношении к нам нашего начальства, а также о быстром зарождении настоящего чувства воинского товарищества между «благородными корнетами» (старший курс) с «хвостатыми сугубыми» (младший курс), несмотря на кажущуюся отчужденность по внешним признакам первых от вторых.
Как сейчас, ясно представляю себе следующий случай: однажды я сидел почему-то на тумбочке около своей кровати, рядом с которой была в лагерном бараке и кровать моего «дядюшки» — «корнета Школы» Б. Собичевского [156]
(сына быв. командира эскадрона в училище). В это время с кровати на кровать, направляясь в мою сторону, прыгала крупная мышь. Собичевский вынул шашку и хотел ее прибить, но по мыши не попал, а зацепил меня шашкой по подъему ноги, надрезав сапог и немного поранив ногу.
Собичевский сразу заволновался, т.к. пошла кровь и нужно было сразу снимать сапог, что было не особенно легко, ибо я был в собственных сапогах, плотно облегавших ногу. Собичевский не задумываясь стащил сапог у «сугубого» и успокоился только тогда, когда я после перевязки доложил «благородному корнету», что у меня это заживет как на собачке. И на самом деле все кончилось быстро и благополучно, а после этого случая симпатии ко мне моего «дядюшки» еще более выросли и я чувствовал себя под большим его покровительством.
Второй случай произошел со мной во время практических занятий по тактике в поле, которую читал нам Ген. Штаба Полковник Бражников, как сибирский казак, не особенно симпатизировавший нашему специальному юнкерскому духу. В этот раз мы проходили боевые порядки батальона, будучи разбиты на группы, представлявшие собою отдельные роты и взводы.
В одном таком взводе я был назначен старшим и мне Полковник Бражников сказал, что когда он даст мне знак, я должен буду пристроиться бегом к указанному флангу. Он дал мне Знак и я по-кавалерийски с растяжкой скомандовал «рысью марш». Моя группа была остановлена и к нам быстрыми шагами с сердитым лицом направился Полковник Бражников, который выстроил нас в затылок и, скомандовав — «руки на бедра, бегом марш», начал гонять нас по обозначенному кругу и все время приговаривал: «я вам покажу рысью марш на тактических занятиях», совершенно не обращая внимания на наши высунутые языки.
Прошло несколько дней и мне пришлось сдавать репетицию по тактике. — «Ну-с, пожалуйте сюда лихой кавалерист», — услышал я голос Полковника Бражникова, смотрящего на меня, — «потрудитесь мне чертежиком (он, как-то специально произносил это слово, растягивая букву «е» после «т») изобразить боевые порядки батальона». Я чувствовал, что моя душа приближается к пяткам, но на счастье мой «чертежик» удовлетворил моего старого тренера по бегу.
Этот Полковник Бражников еще терпеть не мог [157] немецких фамилий, как и модных в мое время широких бриджей. В моей «капонирной» группе было три юнкера с чисто немецкими фамилиями: Отмарштейн, Шперлинг и фон Тунцельман-Адлер-Клуг-Зогенантен-Гольден-Ляйн.
И вот, когда он кого-нибудь из них вызывал для изображения «чертежиком» каких-нибудь боевых порядков, он опять, как-то специально произносил букву «е» в фамилии, совсем непохожую на «э». — «Ну-с, пожалуйте сюда господин Отмарштейн... галифэ у Вас большего размера, посмотрим, какого размера у Вас знания тактики?» Когда Отмарштейн начинал как-то «плавать», Полковник Бражников сразу же добавлял: «ну-с на помощь г-ну Отмарштейну, пожалуйте г-н Шперлинг!»
Когда и это не удовлетворял его, он вызывал к доске Тунцельмана, причем за каждым остальным словом в его фамилии прибавлял букву «и», и выходило так, как будто он приглашал сразу несколько человек: Тунцельмана, и Адлера, и Клуга и т.д. Вся эта тройка, можно сказать, трепетала перед ним, но никому из них Полковник Бражников не причинил в результате никакой неприятности в оценке баллов и они оставили о нем воспоминание, как о «симпатяге».
Лет через 25, я, как-то, шел по набережной гор. Земуна в Югославии и вижу, что навстречу мне идет Полковник Бражников, которого я сразу узнал по его раскачивающейся походке, как-то типично приопущенного плеча и прищуренного глаза. Поравнявшись с ним, я не задумываясь сказал: «Здравия желаю, г-н Полковник!». Он моментально остановился, протянул мне руку и не выпускал моей руки, пристально смотря мне в глаза, сказал: «Подождите, сейчас припомню Вашу фамилию».
Через несколько мгновений он вспомнил мою фамилию, обнял меня и мы расцеловались; припомнил он случай, когда гонял меня на плацу во время тактических занятии и мы простояли порядочное время, вспоминая хорошее время моих юнкерских месяцев.
Помню, как он мне тогда говорил, что он всячески старался нагонять на нас известный страх, чтобы сделать из нас не только кавалерийских традиционеров, но и знающих офицеров, понимая, что мы не случайный элемент военного времени, а шли в кавалерийское училище, почти в своем абсолютном большинстве, по убеждению с самых юных кадетских лет и собирались [158] продолжать службу в армии и после окончания войны. Этот случай лишний раз подчеркивает, что наши руководители в большинстве были на своем месте, понимали нас юношей и создавали ту обстановку в Школе, которую мы до сих пор вспоминаем с удовольствием.
Третий случай произошел со мной во время первого эскадронного учения в конном строю. Юнкера старшего курса, конечно ловчились, и все выстраивались во второй шеренге, предоставив молодым — удовольствие стоять в первой шеренге с пиками. Во время занятий было произведено спешивание эскадрона.
Я был вторым номером и должен был принять двух лошадей первого и третьего номеров и их пики. Не успел я все это как следует уместить, как трубач заиграл: «коноводы поскорее, подавайте нам коней!». Командовавший коноводами вахмистр Пожидаев, моментально подал команду — «повзводно налево кругом, рысью марш».
Я сидел на коне «Винте», который любил подхватывать и вот, помимо моей воли, я вынесся полевым галопом впереди эскадрона с крутящимися как ветряная мельница пиками. — «Это что еще за Донкихот Ламанчесский!... Прямо под арест!» (тут командир эскадрона употребил юнкерское название этого учреждения). Но Бог как-то помиловал: лошадей я не выпустил, а главное не поранил их пиками, и «Винт» благоразумно решил сам вернуться в строй эскадрона. Когда же командир эскадрона узнал на какой я был лошади, то отменил наказание.
В моем выпуске было достойно внимания еще и следующее. Когда мы перешли на старший курс (1 октября), то вернулись из лагеря в город в Дворцовое здание. Нам пригнали из Запасного кавалерийского полка ремонт недоезженных лошадей на букву «О». Этот ремонт был распределен между двумя сменами старшего курса — Ротмистра Акацатова и в первом эскадроне смене Шт.-Ротмистра Золотухина, видимо оцененных как лучшие по езде. Мы выезжали этих лошадей и работой в руках с палочкой Филлиса, готовя их к выпускному смотру.
У меня, как сейчас себе ясно представляю, был конь «Обстоятельный», слегка горбоносый, серый в яблоках и я, несмотря на его неприятные недочеты, очень полюбил его и особенно потому, что он был масти того полка, в который я мечтал [159] выйти, т.е. Нежинского гусарского полка. Недочеты его заключались в том, что он туго поддавался гнуться в боку и, кроме того, рвал идя на препятствие, которое брал как-то особенно, отталкиваясь сразу четырьмя ногами, хотя на препятствие шел охотно. Эти недочеты мне все же к смотру удалось устранить и я получил на нем 10 баллов, чем был очень доволен, т.к. насколько помнится мне, двухзначные баллы за езду при ускоренных выпусках ставились не щедро.
Не могу не подчеркнуть изумительной памяти «реликвии нашей Школы — нашего замечательного швейцара Виктора, который настолько был привязан к нам, юнкерам, что его, уже и старая хотя голова, но представляла из себя какой-то энциклопедический архив училища. После нашего производства в офицеры, когда я, одев форму 18-го гусарского Нежинского полка, выходил из Дворцового здания в город, то увидевший меня швейцар Виктор, расправляя свои неизменные бакенбарды, обратился ко мне: «Что же это, Ваше Благородие, Ваш батюшка был желтый Кинбурнский драгун, а Вы вышли в гусары?»
В заключение скажу несколько слов по поводу цука в нашей Школе. Когда мой выпуск приехал в училище, мы представляли из себя, так сказать, кадетский выпуск, который был в курсе существовавших традиций и в душе, конечно, разделяли и цук. Но наш старший курс состоял, как принято говорить, из «мальчиков с вокзала», при том достаточно великовозрастных в сравнении с нами юнцами кадетами и в своем, чуть ли не полном составе, за исключением единиц, жил «по уставу».
В частности, у меня осталось в памяти из традициониеров на старшем курсе только шесть фамилий: «генерал Школы» Миллер, вышедший в Кинбурнский полк, «корнет Квятковский» (оба 1-го эскадрона) и во 2-м эскадроне «корнеты» Собичевский (погиб в конной атаке одного из Заамурских конных полков), Малаховский (оба нашего взвода), Кузьмин-Караваев и Эммаиуель, которые нас и вращали и заставляли приседать и стоять «по-лубенски» под шашкой, знать «на зубок» со всеми винтиками «полчки» и словесность, а также не ошибаться в имени любимой женщины «благородного корнета», желая ему спокойной ночи.
Меня лично больше всех заставлял работать Собичевский, который, если я по его мнению [160] делал недостаточно «художественно» чучело на его кровати во время его «самодралок», заставлял меня после «гусиных прыжочков» через табуретки в бараке, делать еще и «ножницы» на верхних балках в бараке. Хотя эти балки были узкие, да еще четырехгранные бревна, дравшие и без того натертую кожу на ногах от ежедневной двухчасовой манежной езды, но меня, как неплохого гимнаста эти «ножницы» выручали, т.к. сделав их два, три раза, я обычно слышал «корнетское спасибо за службу» и был уверен, что моя акробатика в часы отдыха таким образом быстро кончалась.
Сам я был, конечно, традиционером и глубокую сущность цука понимал и понимаю до сих пор, как и мой отец, окончивший нашу Школу в середине 80-х годов эстандарт-юнкером и вышедший в Кинбурнский драгунский полк, где дослужился до чина Генерал-майора с оставлением формы полка.
В первых числах февраля 1916 г. получив предписание, как и многие моего выпуска, прямо из училищ явиться в полк в действующую армию, я встретился по дороге на фронт со своим отцом. Отец был очень обрадован, увидя последнего сына в офицерских погонах и разговаривая со мной, с большой любовью вспоминал и свои юнкерские годы.
— «Что ж, приходилось тебе, — спрашивал он, — выть на луну, объясняться в любви печке?» и т.д. — «Запомни только то, что сущность традиций, какие бы они ни были, заключалась не в отбывании капризных, подчас, желаний «корнета», а в том, что каждый офицер должен был привыкнуть к моментальному исполнению приказания старшего, без излишних размышлений. Вспомни, как солдат Царя Петра, приказавшего ему прыгнуть в окно, только спросил: «в какое прикажете, Ваше Величество?» Так и ты смотри на традиции».
Сохранение в нашей славной Императорской Коннице дольше других родов войск порядка и дисциплины во время развала нашей армии в год проклятой «бескровной» (революция в феврале 1917. — прим. В.Р.) не подтверждается ли наличием вкоренившихся в коннице ее традиций, которые, как-то невольно и незримо передавались и рядовому составу?
Возражать против этого могут только люди не желавшие знать, что возможно за внешней [161] несуразностью традиций, скрывалась глубокая их сущность свойственная специальному конному духу, в основе которого лежал вечный принцип, что «порыв не терпит перерыва». Мировая же история подтвердила, что в воинских частях, в которых были крепче сохранены традиции, эти части отличались и высшими боевыми качествами.
Ротмистр К. Подушкин
18-го гусарского Нежинского полка.
——— • ———
ПРИСЯГА
К 1-му июня 1915 года, когда наше училище находилось в лагере, начали прибывать вновь принятые на младший (5-й ускоренный) курс юнкера.
Это был, пожалуй, самый молодой состав, т.к. больше половины его были только что окончившие кадетские корпуса; довольно большая группа была, окончивших гимназии, реальные училища, духовные семинарии и даже два, окончивших духовную академию и остальные, закончившие высшее образование.
Незадолго до нашей присяги ко мне в отделение (3-й взвод 1-го эскадрона) был назначен Василий Немирович-Данченко, прибывший в форме из Тверского кавалерийского училища. Вначале он как-то сторонился нас и все больше тянулся к юнкерам старшего курса. Потом выяснилось, что он был отчислен со старшего курса Тверского училища за цук.
В день присяги младшие курсы обоих эскадронов были выстроены лицом к лицу в развернутом строю на главной линейке, в расположении 2-го эскадрона. Между фронтами стоял аналой с Крестом и Евангелием; торжественно был принесен и встречен Штандарт. На церемонии присутствовали все строевые офицеры и преподавательский персонал.
Когда закончилась присяга, Начальник училища Генерал Лишин обратился к вновь присягнувшим юнкерам с речью, поздравил нас и объяснил значение присяги. [162]
Церемония закончилась Гимном и громким «Ура». Унесли Штандарт и мы думали, что все кончено. Но после этого, по команде мы загнули фланги эскадронов, образовав карэ, в середине которого остались все г.г. офицеры с Начальником училища во главе, обратившемся к нам со словами о том, что теперь мы являемся настоящими воинскими чинами, обладающими всеми привилегиями этого звания, но и знающими теперь свои обязанности.
Тут он подчеркнул, что в это особенно включается то, что ни нас, ни мы никого не имеем права цукать, т.к. было время, когда цук принял злостные формы и Государь Император соизволил повелеть, чтобы цук был искоренен без остатка. — «Я предупреждаю всех любителей цука», — добавил он, — «что таковых я буду беспощадно отчислять в пехотные полки».
Потом, повернувшись к нашему 1-му эскадрону, сказал: «Я вижу среди вас юнкера, одетого в иную форму, вы конечно знаете, что это форма Тверского кавалерийского училища (Немировичу-Данченко было нарочно приказано выйти на присягу в форме Тверского училища); юнкер Немирович-Данченко, подойдите сюда и объясните мне и юнкерам, почему на Вас иная форма!»
Немирович-Данченко вышел из строя и доложил: «Ваше Превосходительство, я до принятия в Елисаветградское кавалерийское училище был юнкером Тверского кавалерийского училища».
— «А почему Вы оттуда ушли», — спросил его Генерал Лишин.
— «Я был отчислен от училища за цук юнкеров младшего курса», — был ответ.
— «Как же Вы смели цукать, если знали, что это Высочайше запрещено?»
— «По недоумению, Ваше Превосходительство», — ответил Немирович-Данченко на поставленный вопрос Начальником училища, который продолжил:
— «Так вот, смотрите и запомните, если Вы себе позволите и здесь этим заниматься, так я рекомендую Вам сразу же отчислиться в какой-нибудь полк».
После некоторой паузы Генерал Лишин добавил: [163]
— «Кстати, как же Вы все-таки, после своего исключения из Тверского училища умудрились попасть в наше училище?»
— «По ходатайству Генерала-Адъютанта Алексеева, Ваше Превосходительство», — был ответ. (Генерал Алексеев приходился дядей Немировичу-Данченко).
Тогда Начальник училища обратился к близ стоящему юнкеру Т... и спросил его:
— «Юнкер, скажите, Вы знаете кто такой Генерал-Адъютант Алексеев?»
— «Так точно, Ваше Превосходительство», — ответил юнкер Т...
— «Кто же он такой?» — повторил свой вопрос Генерал Лишин. Юнкер Т... не задумываясь ответил:
— «Замечательная личность, Ваше Превосходительство!»
Много стоило труда и нам, да и г.г. офицерам вместе с Начальником училища, чтобы не разразиться гомерическим хохотом. Но, была подана команда и мы едва сдерживая смех, разошлись в расположение своих эскадронов.
Юнкера Т... качали до обалдения и он так и остался до окончания училища с прозвищем — «замечательная личность», а когда он появлялся в буфете, то в знак особого к нему почтения, подавалась команда: «встать, смирно, г.г. офицеры!»
Вася Немирович-Данченко скоро привык к нам, сроднился с нами и благополучно окончил училище, выйдя в 20-й драгунский Финляндский полк, где в первом же бою пал смертью храбрых.
* * *
ПОЛЬЗА ЦУКА
1 октября 1915 года наши «корнеты» были произведены в офицеры и мы стали «корнетами», трогательно простившись с нашим старшим курсом. Я был утвержден в должности взводного портупей-юнкера 3-го взвода 1-го эскадрона Шт.-Ротмистра Золотухина. [164]
Пробыв 4 месяца на младшем курсе в лагере, мы после производства наших «корнетов» получили трехдневный отпуск и на старший курс вернулись в училище уже в город в наше Дворцовое здание.
Новый набор младшего курса (6-го ускоренного) значительно отличался от нашего тем, что во-первых, почти не было кадет и, во-вторых, возраст был гораздо старше нашего.
Из числа молодых моего взвода особенно отличался юнкер Архангельский, своей скромностью, выдержанностью, маленьким ростом и, главным образом, возрастом — ему было 45 лет, так что он свободно мог годиться в папаши любому из «корнетов» его взвода.
Это был до мозга костей штатский человек и несмотря почти на месяц его пребывания в училище, он никак не мог забыть о своих штатских привычках и когда с ним здоровался кто-нибудь из «корнетов», он неизменно хватался за бескозырку, слегка приподнимал ее, а потом, спохватившись, водружал ее на место и отдавал честь. По «капониру» он шел на круглых 12 баллов, но по строевым — беда! Так — на гимнастике, ухватится за турник и висит без движения, кобылу перепрыгнуть — это невозможное дело: подбежит к ней, упрется в нее животом и так и стоит, пока «Мамелюк» (Ротмистр Рустанович) не пошлет его на место; на фехтовании он еще как-то шевелился; на вольтижировке, схватившись за петли седла, мог только бегать рядом с лошадью, а с ездой для него положение становилось катастрофическим, ибо он никогда в своей жизни ни разу не сидел на лошади и его обыкновенно подсаживал унтер-офицер Сомов из прикомандированных к училищу солдат для ухода за лошадьми и приводившего их для езды в манеж.
На шагу он еще оставался на лошади, но стоило только начать движение рысью, как юнкер Архангельский, сразу оказывался на земле, причем, к счастью падал как-то удачно и никогда не ушибался.
На одном из инструкторских часов, когда мы наблюдали за ездой наших молодых, юнкер Архангельский, после команды «рысью марш», через минуту уже лежал на земле. Его посадят и в самый короткий срок лошадь [165] продолжает опять идти рысью без него. Так повторялось несколько раз, пока Шт.-Ротмистр Золотухин не сказал «Взводный портупей-юнкер Кинашевский займитесь сменой... Взводный Сомов корду и бич!»
Взяли лошадь на корду, водрузили на нее юнкера Архангельского и не успели сделать два круга, как мученик Архангельский опять на земле. Опять — «садитесь» и снова то же самое. Юнкер Архангельский уже начинал думать, что на сей раз его езда кончилась, но неумолимый Шт.-Ротмистр Золотухин решительно повторил — «Юнкер Архангельский, садитесь!» Тут он потерял сердце и вытягивая из кармана какую-то бумажку протянул ее сменному офицеру. — «Потом, садитесь», — возразил сменный, час езды еще продолжается».
Выбивающийся из сил юнкер Архангельский, с посторонней помощью вскарабкался на лошадь и снова, болтаясь в седле и медленно с него сползая на землю вытягивает бумажку из кармана и безнадежным голосом докладывает сменному офицеру» — «Г-н Ротмистр, я отчисляюсь». Встав и отряхивая об колено слетевшую с головы бескозырку, подходит к Шт.-Ротмистру Золотухину и прикладывая руку к пустой голове, протягивает ему свою бумажку. Но Шт.-Ротмистр Золотухин, совершенно потерявшему сердце юнкеру Архангельскому, приказал быть на лошади до конца сменной езды и на этот раз совершилось какое-то чудо — Архангельский усидел. Это чудо его преобразило и он оставил мысль об отчислении.
Спустя несколько дней подходит ко мне дежурный по эскадрону и говорит: «Тебя просит придти «Дед» Аракин (Полковник Аракин, читавший у нас администрацию). Не зная в чем дело, я по традиции, на что всегда обращал внимание наш уважаемый «дедушка» Аракин, одел отпускную форму и иду по назначению.
Вхожу в кабинет Полковника Аракина и, как положено, рапортую, что по приказанию прибыл. — «Садитесь», — приветливо встречает меня старый Полковник. Я стесняюсь и продолжаю стоять. — «Садитесь, взводный портупей-юнкер», — также ласково повторяет Полковник Аракин, — «я просил Вас зайти ко мне по частному делу... Оно заключается в том, что у Вас во взводе находится мой племянник Архангельский. Он хотя и штатский человек, бывший прокурор суда из Нового Оскола, но так загорелся патриотическим настроением, что, совершенно не подлежа призыву [166] в армию, решил идти на военную службу и вот попал в нашу Школу и к Вам во взвод.
Я предупреждал его, что это не так просто стать хорошим кавалерийским юнкером, особенно в его возрасте, но он так настоятельно не скрывал своего желания вступить в военную среду во время войны, что мне в результате пришлось согласиться с его желанием поступить в наше училище. Вначале он крепился, но Шт.-ротмистр Золотухин недавно мне сказал, что Архангельский, кажется, все-таки намерен отчислиться в полк.
Я его устыдил, предупредив, что сейчас с военной службы он уйти не может, а уход в полк вольноопределяющимся или перевод в пехоту для него несравненно будет тяжелее. Поэтому у меня к Вам просьба, т.к. я знаю, Вы, как взводный перегружены работой, сами заняться с ним не можете, подыщите кого-нибудь из юнкеров старшего курса, хорошего строевика и поручите Архангельского этому юнкеру, чтобы он его цукал, вращал, заставлял приседать и т.д., только без формы издевательства и сделал из него настоящего кавалерийского юнкера».
— «Г-н Полковник, разрешите доложить, что я не имею права решиться на это, т.к. Вы сами знаете, как на цук смотрит Начальник училища Генерал Лишин», — ответил я Полковнику Аракину.
— «Не беспокойтесь», — возразил «дедушка», — я для этого случая переговорю с Начальником училища.
Через пару дней, увидя Полковника Аракина, я узнал от него, что все в порядке и я могу Архангельскому найти «дядюшку», который выработал бы из него настоящего кавалерийского юнкера. Таким у меня во взводе оказался отличный строевик юнкер Лукин, по всем статьям строевого обучения.
И вот Сережа Лукин принялся за своего «племянника», который был в два с половиной раза старше его. Вскоре Архангельский перестал из себя изображать недвижимого висельника на турнике, эспадронами начинал наносить неприятные удары своему противнику, на вольтижировке уже не был только бегом сопровождающим лошадь и в седле стал сидеть уверенно. [167]
«Дедушка» Аракин искренно благодарил и меня и особенно Сережу Лукина и мы оба с самым хорошим чувством, после нашего производства в офицеры 1 февраля 1916 г., расстались с совершенно переродившимся нашим молодым, гораздо старше нас, если даже сложить наши года вместе, юнкером Архангельским.
В начале 1917 г. я был в командировке в г. Тернополе и вижу навстречу мне идет тонный (от слова тон; здесь — в значении важный. — прим. В.Р.) кавалерийский офицер солидного возраста и мне улыбается. Я сразу узнал бывшего юнкера Архангельского. Мы крепко обнялись и я сердечно поздравил его, увидев на его груди орден Св. Владимира 4-й ст. с мечами, а он с не меньшим радостным чувством вынул и показал мне, находившийся при нем, приказ об этом награждении.
Мы задержались в довольно долгом разговоре, отдаваясь радостным воспоминаниям о нашей славной Школе и оставаясь единодушными в оценке разумного цука.
Шт.-Ротмистр Л. Кинашевский
3-го уланского Смоленского полка.
——— • ———
ИЗ ЖИЗНИ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРСКОГО ВЫПУСКА
Война 1914 года заставила выпускать офицеров ускоренного курса в начале прапорщиками с 4-х, 6-ти и 8-ми месячным курсом в училище, а затем курс в 1916 г. продлили до 1-го года и выпускали корнетами. Предварительный образовательный ценз юнкеров от этого не понизился, а наоборот, пожалуй, повысился, т.к. поступать стало не мало молодых людей из высших школ с 2–3-4 курсов, не дожидаясь призыва и желая служить в кавалерию.
Сперва училищный персонал, а также юнкера из военных семей, преимущественно кадеты, несколько свысока смотрели на такое необычное явление — «наплыв публики из гороховых пальто и пелендриках», но потом все сглаживалось. [168]
——— • ———
Фото: Последний Царский выпуск 1-го февраля 1917 г.
4-й взвод 2-го эскадрона Гв. Ротмистра Рустановича.
Слева направо сидят: Обухов, Зварычук, Недоборский, Ротмистр Г. Рустанович, Колачковский, Рудковский, Лалевич, Венглинский, Хлюдзинский, Хрябин. Лежат: Федоров. Стоят: Рачковский, Васильевский, Богаев, Воскресенский, Беренс, Иванов, Гайдамович, Галковский.
Снято в октябре или ноябре 1910 г. при переходе на старшие курсы. [169]
——— • ———
7-й ускоренный курс (с 1-го февраля 1916 г.) должен был быть 8-ми месячным с выпуском в прапорщики 1-го октября, 6-й же ускоренный должен был быть произведенным в прапорщики 1-го июня. Вскоре получился приказ о продлении обоих курсов (т.е. 6-го и 7-го) до 1-го года.
Начальник училища Генерал-Майор Лишин прочел нам этот приказ и внимательно посмотрел на все лица — лица были невеселые, т.к. всем хотелось скорее надеть офицерские погоны. Сделав небольшую передышку, Генерал Лишин сказал: «Поздравляю вас господа с производством не в прапорщики, а в корнеты и с годичным старшинством».
Прием 1-го февраля 1916 г. не совпадал с выпусками из кадетских корпусов, поэтому из поступающих, относящихся к военной среде было небольшое количество несколько вольноопределяющихся и кадет, остальные все были из гимназий, реальных училищ и студенты. Несколько человек было с законченным высшим образованием.
Вся эта публика, пройдя медицинский осмотр, внеся 60 рублей на прислугу и найдя себя в вывешенных списках принятых и зачисленных в один из эскадронов, подъезжала с вещами к главному входу и входила в здание.
Неизменный, уже старик, швейцар Виктор перед каждым входившим приветливо снимал свей картуз. В передней, перед лестницей, новичков встречала училищная цивильная прислуга, бравшая чемоданы из рук прибывшего и почтительно указывала, что надо зайти предварительно в комнату дежурного офицера.
Зарегистрировавшись вся эта компания шумно стала подниматься по лестнице в назначенный для каждого эскадрон. Вспоминается как впереди шел пожилой студент, с длинной шевелюрой, усами и козлиным клочком бороды на нижней губе. Одет он тоже был оригинально: какое-то оранжевое кашне болталось на подобие дамского шарфа, студенческие штаны вправлены не то в сапоги, не то в высокие галоши. Фуражка сидела на затылке.
Два молодых юнкера спускавшиеся нам навстречу, [170] по команде одного из них — «повод вправо!» — как бы шарахнулись от испуга в сторону. Этот черненький изящный юнкер, как мы узнали потом, был «генерал» Школы Князь Кара-Георгиевич, племянник Сербского Короля, выкидывающий везде какие-либо особенные номера. Вскоре он и наше училище не смог окончить за проделку особого характера и был отравлен, несмотря на связи и просьбы за него и протекцию, «командовать полчком».
Вновь прибывших встречал дежурный по дивизиону юнкеров портупей-юнкер с двумя дежурными по эскадронам и их окружало несколько юнкеров старшего курса «корнетов».
Портупей-юнкер и дежурные юнкера, при шашках и в головных уборах, держали себя с достоинством учтиво и серьезно. Стоящие же «корнеты» отпускали некоторые замечания несколько острые, но подчеркивающе корректные, с оттенком тонкого сарказма.
Вошел с университетским значком с лысиной Федоров, к нему подкатил на шпоре молодой юнкер, щелкнув шпорами, ставши почти смирно и изыскано учтиво спросил: «Скажите пожалуйста, из каких болот прибыли, что это у Вас на груди за сувенирчик!» Федоров смутился, но ответил: «Университетский». — «Виноват, — сказал «корнет», — а я думал, что этот крестик — благословение любимой женщины, чтобы Вас лошадка не разбила».
Подошел 35-ти летний артист — тенор, кажется Мариинского театра, Д-н в меховом пальто и меховой шапке, другой юнкер учтиво сказал ему, что приемная для посетителей и свиданий с сыновьями и племянниками внизу и предложил проводить.
Портупей-юнкер осадил остряка. Д-н, привыкший к сцене и обществу, держал себя с достоинством и непринужденно. Пройдясь по залу, через короткий промежуток времени, он полюбопытствовал и спросил своим приятным барским голосом: «А где здесь вахмистр?» Это вызвало у «корнетов» сдерживаемую улыбку, а некоторые не выдержали и слегка засмеялись. Один из «корнетов» с деланно серьезным лицом без улыбки [171] спросил Д-на: «А что Вы хотели бы ему представиться или может быть наоборот?» — Д-н спокойно ответил: «С большим удовольствием».
Фигура как-то особенно выделяла его и потом, несмотря на форму. Живот его никак не держал ровно пояса. Гимнастика, вольтижировка и кобыла ему давались очень трудно, все думали, что он не выдержит ни строевых занятий, ни внутреннего режима. Но его нельзя было узнать на 2-й или 3-й месяц.
Старался он видимо удивительно и во что бы то ни стало решил все постичь и выдержать. Взирая на его настойчивость, лета и его дарование — петь, он стал пользоваться всеобщим скоро уважением и почтением. Злостные цукалы 2-го эскадрона его не трогали, а он проходя мимо старших всегда особенно отчетливо держал руки по швам и поворачивал резко голову, как полагалось, в их сторону — «делал сборчик».
Дисциплина и муштровка перерождали всех, прибывших расхлябанных, в развалку ходивших молодых людей, часто сутуловатых и которых нельзя было узнать через месяц. Переделывали их и внешне и внутренне.
Заслуга в этом была не только офицеров училища, но также и старшего курса, который соприкасаясь с молодыми больше чем офицеры, подтягивали их и придавали им воинский вид. Надевавшая, чуть ли не со сборками впереди гимнастерку как кофту, штатская публика, не затянувшая как следует пояса, в первые дни имела комический вид.
Старший курс, обращавший свое внимание на каждую мелочь, превратил за каких-нибудь два месяца всех этих штатских людей в военных. Приходилось наблюдать, приятную улыбку командира эскадрона при явке этих бывших «глубоко штатских душ», как их называл Полковник Петр Петрович Беляев, через 2–3 месяца.
В этой обработке большую часть заслуг надо отдать безусловно нашим «корнетам». Они заставляли одернуть гимнастерку, надеть лихо бескозырку, лихо подойти с рапортом, «есть глазами начальство» при отдании чести, надеть шпоры так, чтобы они украшали сапог, держались как бы сами на нем и отличали кавалериста от тех, кто шпоры носил без надобности. Старшие передавали вкус одеться как полагалось это в Кавалерии, т.е. форма предусмотренная уставом, пригонялась так, что издали можно было сразу узнать кавалерийского юнкера нашей Школы. [172]
В этом отношении идеальным примером для нас юнкеров 2-го эскадрона был наш командир — Гвардии Полковник Беляев. Он был для нас образцом вообще, как блестящий строевой кавалерийский офицер с ног до головы, перед которым мы испытывали трепет не столько из-за страха, сколько из-за уважения к нему, чувствуя что он убежденный кавалерийский традиционер и умел классически распекать провинившихся.
В мое время к нам во 2-й эскадрон был переведен из Тверского училища «полковник школы» кн. Мачабелли. Месяца за три до окончания нашего уже училища юнкер Мачабелли вместе еще с другим юнкером старшего курса 1-го эскадрона, решили среди недели поужинать в ресторане Коваленко.
Заказали через служителя кабинет, переоделись в штатское у каптенармуса и Мачабелли заглянувши к нам во взвод в лисьей шубе и меховой шапке и крикнув: «сугубцев прошу не беспокоиться, офицер принужден временно устроить маскарад», отправился через сад и окружающую его стену в город часов в 9–10 вечера.
На следующий день мы Мачабелли в эскадроне уже не видели. Пойманный при возвращении дежурным офицером после полуночи, он был отправлен под арест, а затем «командовать полчком».
Вечером после молитвы вахмистр Саргани (младший 6-го ускоренного курса) построил наш 2-й эскадрон. Появившийся через несколько минут Полковник Беляев был явно в дурном настроении. Молча пройдя перед строем, затем поздоровавшись, он обратился к вахмистру. — «Вахмистр Саргани, я Вас спрашиваю, знаете Вы, что у Вас происходит в эскадроне или нет?» — Вахмистр молчал. — «Я Вас спрашиваю, знаете Вы или нет, отвечайте». — «Так точно, знаю, г-н Полковник» — «Как же Вы допускаете подобные явления, что у Вас по ночам юнкера через забор переодетые отправляются в ночные рестораны?» — «Я Вас спрашиваю, Вы приятель всех здесь находящихся или вахмистр 2-го эскадрона Елисаветградского Кавалерийского училища?»
Вахмистр, зная что оправдываться у Беляева не полагается, молчал. — «Взводный Очкин, Вашего взвода был юнкер князь Мачабелли?» — «Так точно, Г-н Полковник!» [173]
— «Знали ли Вы, что он, выражаясь на вашем языке, «отправляется в самодралку?» (Употребление в речи юнкерского термина указывало на некоторое смягчение тона пробора нашего командира). Взводный молчал. — «Я Вас спрашиваю — доложили ли Вы об этом вахмистру?» — «Никак нет». — «Возьмите себе три наряда — смягчаю наказание, т.к. сказали правду».
Затем Беляев приступил к нотации всему эскадрону (что надо сказать, имело свое воспитательное значение). Начинал он обыкновенно с того, что раньше этого не могло быть, но в военное время поступать стали люди со стороны «в пелендриках и в гороховых пальто», а потому стали иметь место подобные явления; вместе с тем он уверен, что в Николаевском Кавалерийском училище подобных случаев нет (сам он окончил Николаевское Кавалерийское училище и часто нам ставил его в пример).
После этого шло всегда нравоучение — он напоминал, что кавалерийский офицер должен быть в душе своей барин и не должен забывать, что девизом его должна быть мечта умереть в конной атаке. Затем он делал заключение, возвращаясь к проступку Мачабелли и сказал: «А тут, юнкера чуть ли не в бабьем капоте лезут на брюхе через забор, это не прежние лихие юнкера, а чинодралы какие-то!» Будучи в корне военным у него часто проскальзывало пренебрежительное отношение ко всему штатскому.
При наличии такого командира эскадрона, нам, конечно, быстро прививался в Школе настоящий конный дух и всякие штатские душонки или маменькины сынки, естественно в училище удерживаться не могли. Но были примеры, когда из маменькиных сынков в нашей Школе вырабатывались и доблестные офицеры, несмотря на то, что юношеский задор не всегда позволял правильно оценивать духовный мир своего однокашника и даже подтрунивал над таким неудачником, хотя и без всякой злобы, благодаря выкидываемым им смешным номерам.
К нам в эскадрон со студенческой скамьи попал юнкер Беренс. С первого взгляда было подмечено не только юнкерами, что это типичный «маменькин сынок», [174] но и как-то Ротмистр Рустанович, гонявший смену и заставляющий делать на манежном галопе прыжки, без злобы назвал его этим именем. Это еще подбросило жару в огонь и над Беренсом стали потешаться.
Он действительно вызывал у многих незлобивую улыбку: полные румяные щечки, немного сам полноватый, он походил больше на румяную девицу, и из кожи лез, чтобы показаться бравым мужчиной. Хвастлив он не был, говорил всегда правду, Но стоило кому-либо из юнкеров шутя сделать вид, что нападает на него, как он становился в какую-то комическую боксерскую позу.
Говорил он, что знаете все приемы бокса джиу-джитса и действительно он, видимо, по книгам, все это изучил, но стойка его перед противником вызывала общий смех; физически он был довольно сильный и любил показывать свои бицепсы, но пользоваться ими не умел и поэтому ни гимнастика, ни вольтижировка у него успешно не шли.
Стоит смена на вольтижировке, все спокойно ожидают своей очереди, Беренс же за 2–3 человека до его очереди уже напряженно как бы прицеливается, потом, впиваясь глазами в скачущую по кругу лошадь, бросается к ней, цепляется левой рукой за гриву, а правой за петлю вольтижировочного седла и как-то невероятно напряженно, смешно делает упражнение. Лошади он не боялся, но своей манерой вольтижировать всех смешил.
То же происходило при прыжках через кобылу, — он бросался на нее как разъяренный зверь, подбегал и обыкновенно застревал на ней. Мускулатура рук и ног не помогали ему и хотя все это исправлялось постепенно, но вызывало насмешливое настроение. Все юнкера любили Беренса, но вместе с тем не зло потешались над его некоторыми жестами, свойственными только девице.
Два раза как-то уже на старшем курсе его обнесла на барьере лошадь. Он повернул лошадь и с отчаянным видом, закусив как-то сам губы и стиснув зубы, собрался идти без приказания гонявшего смену Ротмистра Рустановича в 3-й раз. «Помидор» рассердился и крикнул: «Становись в хвост, не задерживать мне смены», и добавил: «Эта мне немецкая колбаса — маменькин сынок». Могут только знавшие его, вообразить что пережил в душе бедняга Беренс. Вернувшись в эскадрон [175] его же приятель подошел к нему и сказал: «Слушай, Беренс, тебе же место в институте, чего же ты пошел в наше кавалерийское училище?»
Как-то раз компания сидела без отпуска и самый сильный нашего взвода (3-го) млад. портупей-юнкер предложил идти подразнить Беренса. — «Слушай, Игорь, — сказал он Беренсу, — ты знаешь все приемы бокса джиу-джитса, французской борьбы — защищайся!» Беренс встал и немедленно принял позу защищающегося борца. Портупей юнкер в две секунды его смял под себя и положил на обе лопатки. — «Проси пощады, Беренс», — стали кричать обступившие. Беренс не желал сдаваться, кто-то из присутствующих предложил спеленать его и подбросить вахмистру как подкидыша. Все решили, что это очень забавно.
— «Сдавайся, Беренс, а то сейчас спеленаем!» Беренс, как всегда стиснул зубы, водил дико глазами, но не сдавался, защищаясь всеми силами. Достали простыни, полотенце, спеленали так туго, что он не мог пошевелиться и положили у вахмистерской комнаты. Беренс стал что-то мычать, минут через десять дверь вахмистерской открылась и вышедший нарядчик юнкер Панченко, наткнулся на «подкидыша».
Увидев что-то необыкновенное и лицо бормотавшего Беренса, он открыл дверь и позвал вахмистра Алиханова. Беренса немедленно освободили и вахмистр задал ему вопрос — «кто устроил эту историю и кто участвовал?» Беренс отказался назвать обидчиков. Войдя во взвод, он заявил, что если бы не 5 человек, напавшие на него, а 2–3, то он бы с ними справился. Подойдя к нему, все сказали, что он вел себя геройски и заслужил «скрипку».
Участники сами пошли к вахмистру и заявили о своей дикой шутке, получив по наряду. На другой день в буфете Беренсу устроили «скрипку».
Беренса во взводе любили, так же как и все знавшие его в эскадроне. По отзыву всех его однополчан Беренс в дни революции в маршевом эскадроне держал себя доблестно и с большим достоинством. Он подал рапорт об отправке его на фронт, не желая сидеть в запасном полку. Прекрасным офицером был он и в Добровольческой Армии, дослужившись до чина [176] Шт.-Ротмистра и скончался от чахотки на больничной койке в Сербии.
Скромность, товарищеские чувства, душевная доброта и незлобивость Беренса оставили о нем самые лучшие воспоминания его однокашников.
Мир праху твоему, дорогой Игорь!
Шт.-Ротмистр Васильевский
1-го уланского Петроградского полка.
——— • ———
ПОСЛЕДНИЙ... 10-й — УСКОРЕННЫЙ ВЫПУСК
Прием в Елисаветградское Кавалерийское Училище 1-го октября 1917 года пополнился кадетами, окончившими корпуса весной и гражданской молодежью с законченным средним образованием. 1-го октября юнкера 8-го ускоренного курса были произведены в корнеты, 9-ый, перейдя на старший курс стал «корнетами школы», а вновь поступившие на младший курс 10-го образовали собой традиционное «сугубство», в число коих, среди многих других Суворовцев, попал и я.
С той поры прошло 48 долгих бурных лет, уже дымком далекого прошлого затянулось многое пережитое, но до конца дней будет всегда радостным воспоминание, как о родном Суворовском Кадетском Корпусе, так и о (кратковременном, к сожалению!) пребывании в Елисаветградском Кавалерийском Училище.
Все мы, тогда съехавшиеся в Елисаветград со всех концов необъятной России (многие уже с известными трудностями из-за начавшейся революционной разрухи), еще заранее добровольно выбрали свой жизненный путь кавалерийского офицера и Школу трудной подготовки [177] к нему — Елисаветградское Кавалерийское Училище — овеянную легендами так называемую «Славную Южную Школу» и потому неудивительно, что переодевшись в юнкерскую форму, смешавшись в двух эскадронах с опытными и строгими «благородными корнетами» мы образовали строй, который заметно улучшаясь не по дням, а по часам, очень скоро стал красивым и отчетливым.
Занятия в «капонирах», в манежах и на плацу шли нормально. Первый наш барьер на плацу был буквально не выше полуаршина, но все же нужно было поднять лошадь в галоп и у барьера, сделав «сборчик» направо сменному офицеру, стоявшему с арапником, от которого лошади шарахались в сторону, назвать свою фамилию и почему-то учебное заведение, которое окончил.
Подошла моя очередь. Вырвался я из смены «самоубийцей» и сосредоточился больше на ответе, чем на барьере. У барьера лошадь моя вдруг стала «со всех четырех» и препятствие я взял сам, успев только крикнуть: «юнкер Двигубский, Сувор...»
Лошадь уже скакала в конюшню, а я, вставая с земли и не зная, что делать, бежать ли за ней, подымать ли сначала упавшую бескозырку, слушал над собой картавый голос штабс-ротмистра Ворондейка (Крымского конного полка): — «Вы, юнкер, по моему, что-то хотели мне сказать?» — Юнкер Рев-ий неудачно сделал «ножницы», надавив руками на больные почки лошади, та сделала «козла», но из седла его не выбросила и поскакала прямо в конюшню с седоком, сидящим задом на перед. — «Юнкер Рев-ий! Не тем концом скачите!» — крикнул сменный офицер при улыбках всей смены и гуляющей вдоль плаца публики. Вестовые еще до конюшни успели перехватить лошадь и Рев-ий подъехал к смене, «как следует», но красный как рак.
Многие юнкера, получивши денежные переводы из дому успели уже переодеться в собственное обмундирование при помощи опытных Елисаветградских фуражечников, портных и сапожников. В обычное время всегда был открыт юнкерский буфет.
Я, быстро истратив почти все свои деньги, ждал очередного «перевода» и мрачно сидел как-то в буфете, и пил углекислую минеральную воду [178] «Аполинарис» и предложил стакан этой воды проходившему моему «корнету» Страженко, тот глотнул, поморщился и поблагодарил: «Спасибо, в следующий раз я Вас угощаю». В первый же отпуск, после традиционного цирка, ужинал я с корнетом Страженко в ресторане Коваленко на Дворцовой. Угощал он меня и мы пили, но..., уверяю Вас, то не был «Аполинарис».
Недалеко от буфета, около биллиардной, была частная же парикмахерская. Юнкера записывались на очередь на маленьком блокноте, висевшем у каждого зеркала. Придя туда и увидев кресло свободным, я важно уселся, но стоявший, как будто без дела, подмастерье, заговорнически зашептал мне на ухо: — «Вы, господин юнкер, видимо в новых сугубых состоите! Тута генерал школы записаны первыми, — его мы поджидаем. Освободите место, — не дай Бог, какая неприятность может приключиться. Я выскочил, как ужаленный, из кресла и успел сделать отчетливый «Сборчик» вошедшему «генералу школы» Бек-Едигарову.
Уставшие от дневных занятий «сугубые» вечерами «доучивались» у «благородных корнетов». Во втором эскадроне, где я состоял, чтобы попасть в камеру (спальню) моего 2-го взвода, нужно было проходить «корнетскую комнату», которую (по традиции требовалось пропрыгивать «гусиными прыжочками». Побежал я как-то в неурочный час за чем-то в свою камеру, на момент задержался у порога «корнетской» комнаты и не увидав там никого, быстро ее прошмыгнул, но..., оказалось, что в углу «отдыхал» мой «корнет Страженко в одном сапоге и туфле, который меня и окликнул: — «Сугубство! Пожал-те сюда! Традиции изволите нарушать? На тумбочку и потрудитесь «на триста шестьдесят!» Тумбочка зашаталась, инстинктивно я как-то поднял руки и... в дверях увидел дежурного по дивизиону офицера. — «Что же это вы решили делать, юнкер?» Глупо улыбаясь я понес какую-то чушь, указывая на лампу, — «Господин Ротмистр, тут лампочка...» — «А! Это значит монтер, а я думал, что юнкер!» Кто-то его позвал и он, на мое счастье сразу же ушел. «Заснувший» было корнет быстро, «проснулся»: «... Явитесь вечером и ознакомите благородного корнета с ремесленным училищем, а я то думал, что Вы из Суворовского корпуса!?» [179]
Время шло и дождались незаметно «молодые» своего первого отпуска с неизменным посещением цирка и ужином у Коваленко на Дворцовой ул., но... Революционный угар все сильнее охватывал рабочих местного крупного завода Эльворти и распропагандированных солдат выздоравливающих команд и запасных частей, для которых стройный дисциплинированный дивизион нарядных кавалерийских юнкеров являлся как бы слишком режущим пролетарский глаз пятном, не соответствующим «освобожденным от порядка и закона» революционным толпам под красным флагом на общем грязно-сером фоне...
Под давлением создавшейся обстановки, Начальник Училища генерал Лишин отпустил в конце ноября того же 1917 года юнкеров в долговременный отпуск *). Это было концом существования Училища и волею событий мы — юнкера 10-го ускоренного курса, пробыв в Южной Школе всего лишь 2 месяца, явились последними Елисаветградцами — самыми младшими членами, когда-то большой, но сильно поредевшей за прошедшие десятилетия семьи. За нами «сугубыми» 10-го и «корнетами» 9-го ускоренного курса закрылась История Славной Южной Школы.
Тогда в 1917 году, с еще большими трудностями разъезжались юнкера из Елисаветграда по домам, и те, кто потом не смогли пробраться в Белые Армии, уже никогда не стали корнетами прославленной Русской Конницы. Я в марте 1918 г. пробрался в Новочеркасск, где поступил в 1-й Конный полк, в рядах которого проделал всю гражданскую войну, был два раза ранен, потерял при ранении [180] половину правой ступни и сделался инвалидом и... корнетом.
В этом году только мы — уцелевшие и только здесь — за рубежом — вне пределов Родины, отметим по силам своим и возможностям, достойно и торжественно, 100-летие со дня основания Училища, молитвой помянем тысячи героев-питомцев Славной Южной Школы — в конных рядах сложивших свои буйные головы во славу и величие России, безрассудно зря убиенных в смуте и в мире кончину приявших.
Сергей Двигубский.
*) В моем архиве сохранилось по сей день пожелтевшее уже предписание, полученное мною еще в Житомире, где я пребывал в долгосрочном отпуску:
Адъютант
Елисаветградского Кавалерийского Училища
28 декабря 1917 года
г. Елисаветград.
Юнкеру Двигубскому
По приказанию Вр. И. Д. Начальника Училища,
в училище являйтесь к 1-му февраля 1918 года.
Адъютант Училища Бутлеров
——— • ———
С ДЕВИЗОМ ЮЖНОЙ ШКОЛЫ НА СЛУЖБЕ РОДИНЕ
Перешагнув последний раз, уже в офицерской форме, порог нашего Славного Елисаветградского Кавалерийского училища, попрощавшись у парадных дверей с нашим многолетним верным другом юнкеров, швейцаром Виктором и, удаляясь от родной Школы, каждый из нас невольно оглядывался назад и старался, как можно ярче запечатлеть в своей памяти, никогда незабываемое и дорогое всегда всем нам Дворцовое здание.
В бесконечной череде мыслей, быстро сменяющих одна другую, о новой жизни в полку, о котором мечтал, может быть, не один год, рождались и нескончаемые вопросы: — что и как будет дальше?
Преданность по убеждению к конной службе, невольно и неразрывно связывалась с теми заветами, традициями и тем духом, которые свято чтились, заполняли духовный мир и закаляли сердце сначала юнкера, а потом и офицера для верной службы, основанной на трех словах — Бог, Царь, Родина, а не на одном щелканы шпорами и красивой посадке, как представляли себе неисправимо глубоко штатские натуры. И среди этих заветов были, как бы все объединяющие слова, которые было принято считать девизом нашей Школы: «Холодно горяч и бешено спокоен». [181]
На первый взгляд это казалось каким-то непонятным софизмом, но создав его, юнкера отлично объясняли себе его глубокий смысл, который, без философских рассуждений, понимался просто: кавалерийский офицер всегда должен гореть порывом, ни в какой сложной и самой опасной обстановке не терять хладнокровия, должен был быть в своих поступках до самозабвения решительным и осуществлять их без всякой суеты.
Все это легко проводилось в жизнь при дальнейшей службе в полку, т.к. молодой офицер всегда видел пример своих старших однополчан, воспитывавших молодежь не «наказом», а «показом». На созданном фундаменте в Школе, офицер в полку легко заканчивал свое воинское воспитание, благодаря чему, кавалерийская семья становилась монолитной и вся Российская Императорская Конница, вопреки пропаганде либеральных прогрессистов, в год российской смуты, доказала, что яд революции коснулся ее меньше всех,
Несмотря на то, что в Первую мировую и в гражданскую войнах наша конница пропела свою лебединую песнь, но вкоренившийся ее дух в ряды ее соратников не могла уничтожить ни революция, ни жизнь на чужбине, о чем порукой являются мысли, помещенные в этой книге и продолжающаяся наша спайка.
Ротмистр Подушкин. [182]
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
