1 •
2 •
3 •
4
ГЛАВА VII
ВОСПОМИНАНИЯ ПИТОМЦЕВ ШКОЛЫ
ЛЕЛЕКОВСКОЕ ПОБОИЩЕ
Деревня Лелековка находилась в непосредственной близости к лагерю училища на противоположном берегу, пересыхающей летом речушки Ингул.
«Лелековское побоище» произошло в июне месяце 1911 года. Началось оно в 5 часов пополудни и закончилось в 10 часов вечера этого же дня.
В деревню Лелековку ходили нижние чины — вестовые ухаживать за девками, чем юнкера никогда не занимались. Но парни и мужики Лелековки не делали особенного различия между юнкерами и вестовыми и не любили своего соседа — Школу.
Большинство парней работало на сталелитейном заводе Эльворти в г. Елисаветграде.
В день сражения три «корнета» пошли в деревенскую лавку и купили водки, колбасу и папиросы. Когда они возвращались около 5 часов вечера, надо было пересечь луг между деревней и рекой Ингул. На противоположном берегу у лагеря Школы было много гуляющих и сидящих юнкеров, а также в стороне и кучка вестовых.
На лугу кучей гуляли парни, душ двадцать. Увидя трех юнкеров, они загородили дорогу им, спросили папирос, а один из них вдруг замахнулся на юнкера, но тотчас получил удар стеком из бычачьей жилы.
Парни схватили дреколья из близ находящегося забора и начали наносить удары юнкерам, от которых все трое с места полегли. Отскочив от юнкеров, начали бросать в лежащих камни, но скоро это прекратилось т.к. весь луг наполнился бегущими на выручку юнкерами и вестовыми. Парни отступили под прикрытие изб в деревню и стали накапливаться в числе.
Юнкера атаковали деревню. Откуда-то появились шашки, а кое у кого и пистолеты. Мужики тоже вооружились вилами, косами, топорами и охотничьими ружьями. Сражение приняло характер отдельных боев по овладению изб. [125] Всех защищавшихся парней жестоко избивали и часть брали в плен, отводя в пустующие в то время карцера, набивая их до отказа.
После сдачи 10–15 изб мужики построили баррикаду поперек улицы, задержав наступление юнкеров. К этому времени прискакал дежурный по училищу Ротмистр Стреха. Увидев баррикаду и остановившихся юнкеров, он выхватил шашку, дал шпоры коню и перепрыгнул через баррикаду. Все юнкера бросились на штурм и обратили мужиков в бегство. Начальник училища, найдя трубачей, приказал трубить сбор. На опушке рощи доктор Френкель открыл перевязочный пункт.
Появились конные, которые собравшись в отряд, обогнули с другого конца деревню Лелековку и обнаружили спешащих на подмогу лелековцам парней из деревни Балашовки. Их атаковали и обратили в бегство.
В 10-м часу появился на коне барон Майдель и приняв команду над конными скомандовал сначала «галопом», потом перешел в «рысь», а затем и в «шаг». Расцукав после всего этого конный отряд, повел их в лагерь. Этим эпизодом был положен конец сражению.
Через час-два потянулся в г. Елисаветград обоз с раненными мужиками. Пленных из карцеров отправили в острог. Говорили, что раненных было около 60 и из них один умер. Из юнкеров самое серьезное ранение было у «корнета» Масалитимова — у него косой было срезано три четверти уха, которое пришлось пришивать. У одного из вестовых было тяжелое ранение топором в голову. Четыре юнкера были посажены на 8 суток под арест.
Это дело дошло до Государственной Думы и через две недели прибыла следственная комиссия, в которой принимал участие «дедушка» Аракин. Более никаких последствий не было.
Участник сражения Ротмистр Колосовский
3-го гусарского Елисаветградского полка. [126]
——— • ———
В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА
К нам в Школу попадали такие молодые люди, которых справедливо можно считать оригиналами, каждого в своем роде. Поэтому я представлю краткие повествования, связанные с именами трех юнкеров, до сих пор ярко сохранившиеся в моей памяти.
«ГОСПОДИН ГАЛИФЭ»
В день нашего прибытия на младший курс училища, поступивший к нам студент Подковщиков сразу привлек к себе общее внимание. Довольно высокий, худой брюнет слегка еврейского типа, с ногами в форме буквы X, он явился в белоснежном студенческом кителе, светлоголубых рейтузах «галифэ» и в сапогах с оглушительно гремящими шпорами, на которых вместо нижнего ремня, была цепочка.
В его руках красовался сток с тяжелой серебряной ручкой в форме торса обнаженной женщины. Этот неудачный грим спортсмена придавал ему необычайно карикатурный вид. К несчастью для Подковщикова, в день нашей явки, дежурный по Школе был Ротмистр Яр, который пришел в бешенство, узрев на Подковщикове шпоры такого вида. Приказав ему немедленно их снять, Яр вызвал к себе вахмистра Тихонравова и за подобное «святотатство» приказал дать «господину Галифэ» десять нарядов на дневальство вне очереди.
По разбивке нас по сменам, Подковщиков и я попали к Поручику Рустановичу, суровому «Мамелюку», а «корнетство» приняло «г-на Галифэ» в жесточайший оборот. Со всеми очень любезный и приветливый, Подковщиков оказался неправдиво хвастлив. Это был типичный Хлестаков, сам верящий в рассказываемые им небылицы.
По словам Подковщикова, у его отца был конный завод чистокровных лошадей и однажды, указав на гнедого горбатого мерина, он заявил, что судя по тавру, эти лошади происходили из «нашего завода», за что получил 1000 приседаний от «корнета» Чеботарева, ибо на левом окороке у коня «Промывальника» красовалось сердце, [127] пронзенное стрелой — всем известного тавра Донского завода братьев Подкопаевых.
По окончании училища Подковщиков хотел выйти обязательно в гусары, ему нравилась форма Изюмцев и Александрийцев. На первом уроке езды, на вопрос Рустановича, кто уже ездил — вышло вперед несколько человек и между ними Подковщиков, но как только смена двинулась учебной рысью, раздался дикий рев «Мамелюка» (Рустановича). С бледным перекошенным лицом, вцепившись обеими руками в гриву и ежесекундно скользя то на одну, то на другую сторону, «Г-н Галифэ» представлял самое жалкое зрелище.
— «Где Вы ездили?» — вопил «Мамелюк». — «Для чего Вы мне врали, Вы думали, что я не замечу?..»
С этого времени судьба Подковщикова была решена. Он в течение целого месяца стоически переносил ожесточенный «цук» корнетства, крики Рустановича и издевательства Яра. Он терпел все, надеясь в будущем надеть красивую форму, но он не смог побороть в себе страха перед лошадьми. Ему казалось, что они его укусят, ударят, искалечат, убьют и даже к старой и кроткой кобыле «Одураченной», он подходил с особой осторожностью. В конце концов, с горем в сердце, он подал рапорт о переводе в пехоту.
На другой день после этого Подковщиков пришел к загородке открытого манежа, в последний раз полюбоваться на езду нашей смены. Он встал у ворот загородки, вполголоса делая свои замечания: «Очень хорошо! Доверни сильнее носок, больше седалище под себя»... Вдруг любившая поиграть кобыла «Золотуха», сделала неожиданно козла и ее седок юнкер Акимов, описал сальто через ее голову.
Почувствовав свободу «Золотуха» мерным галопом двинулась к выходу, прямо на Подковщикова. Господин «Галифэ» стремительно повернулся и бросился бежать. Смена покатывалась со смеху, Рустанович безнадежно махнул рукой...
В этот момент я видел Подковщикова последний раз и о его дальнейшей судьбе ничего не знаю. [128]
* * *
«ЭТЬЕН ЖЕРАР»
Женька Балк был одним из моих лучших друзей, сопровождавший меня во всех похождениях и неизменно разделявший со мною участь пребывания в 3-м разряде, за недостаточно скромное поведение. Он зачитывался «приключениями бригадира Жерара», жалел, что в нашей коннице нет полка с серыми доломанами и темно-синими ментиками, какие носили Конфландские гусары Великой армии и который видел идеал кавалерийского офицера в Этьене Жераре и потому его прозвали «Этьен Жерар».
Небольшого роста, стройный и ловкий, он был отличным ездоком, а как бывший кадет Суворовского корпуса, презирал все штатское и беспощадно цукал студентов, гимназистов и реалистов — этих «молодых людей с вокзала».
Помню, как Женька и я стояли вместе в эскадронном зале наблюдая за тем, как большая группа «зверей» изображала «волнующееся море» перед «генералом от кавалерии» Булгаковым, успевшим в течение своего четырехлетнего пребывания в училище «откомандовать» Иркутским полком и целой 8-й дивизией.
В это время в стороне, бочком, пробирался какой-то неуклюжий студент, с ужасом смотрящий на эту сцепу. Он прозевал нас и не сделал в нашу сторону надлежащего «сбора», за что и был тотчас же позван. Студент остановился, растерянно улыбаясь, в глубоко штатской позе.
— «Спрячьте свою улыбку и составьте Ваши копыта вместе, когда стоите перед «майором» и «корнетом» Школы, — сказал ему я. На груди студента виднелся университетский знак. — «Почему Вы не сняли с себя этот Ваш патент на ум, когда переступили порог нашей славной Школы?» — фатоватым тоном спросил его Балк. — «Я окончил математический факультет», — виноватым голосом отвечал студент.
«Этьен Жерар» ненавидел математику, так же, как и я. Наши кавалерийские сердца были возмущены. «Студент-математик»...
Балк протянул студенту спичку и приказал измерить ею эскадронный зал в одну и в другую сторону и вывести [129] среднее пропорциональное. На свое несчастье студент решил отделаться шуткой. — «Это недостаточно точный инструмент», — сказал он. — «Я помогу Вам сделать более точное измерение», — ответил я и переломал спичку пополам.
На другой день студент отчислился из училища, пожаловавшись на нас командиру эскадрона Полковнику Петру Петровичу Беляеву. Еще будучи на младшем курсе я часто заменял «корнетов» в смене выездки молодых лошадей и Петр Петрович подчеркнуто благоволил ко мне. Он вызвал к себе меня и Балка и старался нам сделать внушение, но, в конце концов, рассмеялся и сказал: «Впрочем никакой драмы нет — одной калекой будет в эскадроне меньше!»,
Балк и я обожали Полковника Беляева за его лихость. Женька мечтал выйти в кирасиры Ея Величества, находя, что каска со спущенной чешуей, придает лицу стальное выражение. Он иногда любил фатить, вставлял в глаз монокль, а посещая цирк или театр, неизменно брал два кресла — одно для себя, а другое для своего кивера.
Женька Балк не вышел в кирасиры, из-за окончания училища по 2-му разряду, а очутился в 13-м уланском Владимирском полку в Ново-Минске. Во время войны он оказался достойным своего идеала — легендарного бригадира Этьена Жерара.
С разъездом в 20 улан, он пробился через окруживший его Немецкий эскадрон, ударом шашки раскроив череп его командира и разметав во все стороны взводы. В 1916 году погиб в конной атаке на пулеметы, заслужив посмертный Георгиевский Крест.
* * *
«БРИГАДИР» ВЕЗЕНКОВ
Со мной вместе в училище поступил кадет 3-го Московского корпуса Везенков, который сам о себе рассказывал, что в течение каждого учебного года в корпусе был период — «когда я начинал более или менее сносно вести себя и учиться».
«Происходило это обычно во время Великого Поста, [130] но совершенно не христианское раскаяние в своих прегрешениях руководило мною. Причина была гораздо проще: в это время в Московском городском манеже еженедельно, по воскресеньям происходили конкуры и я боялся остаться без отпуска и все мое прилежание сводилось к тему, чтобы не пропустить ни одного состязания.
С последним конкуром я возвращался в первобытное состояние. Колы сыпались на меня, как из рога изобилия, и мой воспитатель, милейший Лев Александрович Коренев, взводил свои глаза к небу, тяжело вздыхал и, щелкая меня пальцем в лоб, прислушивался к звуку и заканчивал свои отеческие наставления всегда одной и той же фразой: «Бедная, пустая, кавалерийская башка!»...
«Но разве могли в этой бедной голове найти себе приют ненавистная алгебра, плохо понимаемая геометрия, вызывающая тошноту химия, наводящая тоску физика, когда ее владелец был безумно влюблен в лошадь и в кавалерию!»
«Конница! Топот галопирующих эскадронов! Развевающиеся по ветру уланские султаны! Гусарские ментики! Кирасирские колеты! Тяжелые драгунские каски с черными и белыми плюмажами! Блеск сабель и колючая щетина пик с пестрыми флюгарками!»
«Вся красота, поэзия и роскошь кавалерийского строя!»
«Я считал часы и минуты, — говорил дальше Везенков, — до того счастливого дня, когда я сделаюсь юнкером славной Южной Школы и стану в ряды несравненной русской конницы...»
Наконец этот день наступил, когда мы оба встретились в стенах Славной Южной Школы. Заложив руки в карманы широких бридж и небрежно опершись спиной на подоконник, перед нами стоял сухощавый брюнет с идеально сделанным английским пробором и несколько мрачным выражением лица. Это был «полковник» Школы Иванчин-Писарев.
Перед ним, на хвосту друг у друга, стояли мы — несчастные «звери»... «Полковник» производил экзамен из «словесности». Я сдал его блестяще и удостоился рукопожатия «полковника». После меня на очереди был [131] небольшой, коренастый кадет с толстыми губами, широким носом и слегка вьющимися волосами. Он не отличался красотой и обращение к нему Иванчина, назвавшего его молодым красавцем, вызвало у всех улыбки.
Кадет подошел к «полковнику» слегка хромая. — «Почему Вы не примите мер к излечению Вашего копыта?» — спросил Иванчин. — «Мое копыто находится на пути к полному выздоровлению, г-н полковник», — ответил кадет. — «Ваше заглавие, сугубый?» — «Везенков, г-н полковник».
Везенков проявил в словесности глубочайшее познание, он без запинки доложил о том, что такое прогресс и поцелуй, дал подробное объяснение понятию о интернациональном человеке, а его повесть о своей первой любви, рассказанной в стиле, достойном пера Мопассана, вызвала восхищение у слушателей. Главный же эффект произвела замечательная округленность, отделка и законченность всех его фраз.
Но рекорд он поставил позже, когда отпущенный Иванчиным, попал на испытание к председателю «корнетского комитета» «корнету» Михайловскому, приказавшему ему в течение пяти минут обдумать и сделать доклад на тему о том, как уничтожить разврат среди чиновников почтово-телеграфного ведомства.
Это было что-то потрясающее! В отличие и пример другим Везенков был на два часа объявлен на «майорском» положении и, заложив руки в брючки и перестав хромать, с независимым видом подошел ко мне и покровительственно взял меня под руку.
По поступлении в училище он и я попали в одну и ту же смену, к Поручику Рустановичу и быстро сделались закадычными друзьями. Борис был замечательно способным человеком во всех отношениях, кроме строевых занятии. В езде, вольтижировке и гимнастике он был форменная «калека», но относился к этому с философским равнодушием.
Но несмотря на то, что он был «калека», все его очень любили, ибо он был отличный товарищ и на редкость веселый и отзывчивый человек. Большинство из нас не отличалось прилежанием к наукам — этому лишнему весу, обременявшему всадника и лошадь, но Везенков превзошел, кажется, всех своей ленью. [132]
Только по двум предметам он имел всегда 12 баллов — по Закону Божьему и Законоведению.
Священника он забрасывал вымышленными им самим цитатами из Священного Писания с ссылкой на разных святых с такими именами, как Спиридон, Касьян, Памфил и Акакий, и тот, не вступал с ним в пререкания, боясь по-видимому, показать собственную несостоятельность.
Законоведение у нас преподавал старый военный юрист Полковник Аракин, бывший Каргопольский драгун, очень любимый юнкерами. «Дедушка» Аракин имел обыкновение предлагать на репетициях юнкерам говорить о том, что они сами выберут из его предмета.
При вызове Везенкова каждый раз происходила одна и та же история. Он отчетливо щелкал шпорами и говорил: «Господин Полковник, разрешите рассказать о растлении?» «Дедушка» милостиво разрешал и, под гомерический хохот класса, вел с Борисом длинную беседу на эту тему, вдаваясь в разные пикантные юридические тонкости.
С военным инженером Полковником Нилусом, откровенно считавшим нас всех идиотами, дело было труднее и Борису не помогало даже его красноречие.
И в отместку ненавистному преподавателю летом в лагере, когда Нилус вел мимо нашего барака свою партию на съемки, верхом на кобыле «Ефрейторской» страдающей шпатом, не попадал в такт на облегченной рыси, теряя стремя и ехал в сбивающимися вверх шоссерами без штрипок, Борис диким голосом кричал ему вслед: «оттяни каблук, не на бревне сидишь!»
За тихие успехи и громкое поведение, к концу младшего курса, Борис был отчислен в 1-й драгунский Московский полк, откуда перевели его в 1-й уланский Петербургский.
Потом, вернувшись осенью снова в Школу, он называл себя «бригадиром» и вгонял молодых в страх и трепет, спрашивая их о том, какой бригадой «майор» командовал.
Как сейчас помню его в сбитой на затылок мятой фуражке Петербургских улан, читающим «зверью» [133]
«знаменитый» приказ по курилке:
— Есть рыбу и котлеты ножом и сморкаться в салфетку строго воспрещается...
— Находясь в городах, где имеются пехотные и артиллерийские училища проезжая мимо их зданий приказывать извозчику гнать лошадей аллюром не ниже полевого галопа...
— Разговаривая на ассамблеях с молодыми особами женского пола, отнюдь не хватать их за неприсутственные места...
На уроке же вольтижировки Борис с высунутым от напряжения языком, тщетно старался вскочить на лошадь.
Свирепый Яр нетерпеливо щелкал себя хлыстом по голенищу изящного сапога, злорадостным голосом кричал: «Везенков! Калека! Сделайте столько прыжков, сколько рюмок водки можете выпить!»
Такого издевательства «бригадир» не в силах перенести. Он долго висит на боку галопирующего на корде «Кандидата» и наконец с титаническими усилиями, без всякого намека на грацию, тяжело переваливается на его спину. Яр продолжает злорадствовать: «Хорош улан! От одной рюмки с ног валится!» — «Господин Ротмистр! Я считаю бутылками», — отвечает прерывающимся от недостатка дыхания, голосом, Везенков.
Смена приходит в восторг и от цука Яра, и от ответа Бориса.
За две недели до нашего производства, Борис был снова отчислен, на сей раз в Черниговский гусарский полк.
Утром уходил его поезд. Со слезами на глазах он обнял меня, сказав: «Прощай, мое золото», и вручил мне свою фотографию. На обратной стороне было написано:
Tout passe, tout casse, tout lasse, mais un bon souvenir reste pour toujours. (здесь, с фр.: «Все пройдет, все превратится в прах, все надоест, и только добрая память останется навсегда». — прим. В.Р.)
Память о тебе, дорогой Мишук, останется у меня не только как о друге, но как и об эстете, который ценил все по истине прекрасное и жил исключительно для кавалерии.
Больше я его никогда не встречал. [134]
В сентябре 1914 г. на фронте, я получил письмо из Елисаветграда от его, незнакомого мне, младшего брата — юнкера ускоренного курса, который писал мне:
Глубокоуважаемый Михаил Яковлевич!
Сообщаю Вам, что Ваш друг, а мой брат, корнет 18-го гусарского Нежинского полка Борис Владимирович Везенков пал смертью храбрых, атаковав в конном строю с разъездом в 15 гусар роту неприятельской пехоты, занимавшую позицию на железнодорожной насыпи. (29 июля 1914 года — прим. В.Р.)
* * *
РОТМИСТР ЯР
Имя Ротмистра Яра было известно всей русской кавалерии! Немного выше среднего роста, сухой и гибкий, всегда очень элегантно одетый, шатен с легкой проседью, Яр был красивый мужчина с длинными пушистыми усами, горизонтально расходящимися в стороны под его тонким породистым носом. Бывший Изюмец, он уже в чине Поручика состоял сменным офицером Елисаветградского Кавалерийского училища.
Яр был знаток и большой любитель лошадей и держал скаковую конюшню. Лошади его пользовались успехом на ипподромах юга России. Он понимал выездку, хотя сам скакуном не был, а последнее время из за болезни почек, вообще избегал ездить.
Имя его являлось олицетворением беспощадного кавалерийского цука, который усиливался его едким остроумием и насмешливостью. Яр цукал всех без разбора: любимцев с вкрадчивой интонацией в голосе, а калек со злорадным наслаждением. Любимцы чувствовали это и иногда позволяли себе держать с Яром слегка распущенно, что кажется даже ему нравилось.
В дни дежурств по училищу Яр был особенно свиреп. После того как дежурные по эскадрону оглашали: «г.г. офицеры, «желающие» на охоту, а молодежь назначенная под шашку — «строиться» и выстраивались две длинные шеренги наказуемых, одна к другой лицом, появлялся Яр в зале и остановившись на фланге, долго наблюдал ровна ли линия шашек, «взятых на караул».
— Фон Шлихтинг! Темляк шевелится, Вахмистр прибавьте ему час!
— Везенков, вижу движение в правой ноздре, Вахмистр добавьте тоже часок!
— Граф Ингельстром! [135] Вахмистр, еще час его Сиятельству за недовольное выражение лица!
— Дудышкин! Чему Вы улыбаетесь?
— Я рад Вас видеть, г-н Ротмистр и я так же рад нашей приятной встрече, а потому позволю себе продлить это взаимное удовольствие.
— Вахмистр! Еще два часа этому жизнерадостному юноше!
Затем Яр приказывал нам взять шашки к бою «по-лубенски». Мы стояли как изваяния, держа в вытянутых вперед и вверх правых руках шашки так, как это изображено на картине какого-то художника-баталиста «атака Лубенских гусар под деревней Хайдаркиой» (А.Н. Попов. Атака лубенскими гусарами черкесов при деревне Хайдаркиой в кампанию 1877 года. 1887. Холст, масло. — прим. В.Р.).
Руки немели, шашки тянули их вниз... а Ротмистр в это время гулял между шеренгами, с видом никуда не спешащего фланера и, изящно жонглируя хлыстом, напевал собственную импровизацию: «Берегись мой друг ты, Яра! Даром нервы не теряй!»... — «Калека Розалион-Сошальский, выше руку! Чуть не задели по голове Ротмистра! Вахмистр, запишите два часа ему лишних!».
Яр не признавал никаких заслуг, кроме способности к езде.
26-го ноября — Праздник училища. Днем в манеже конная часть торжества: карусель, прыжки через препятствия, рубка, работа с пикой, вольтижировка и так называемая «скифская езда» (без стремян и седла.— прим. В.Р.).
Вечером бал и дивертисмент. Стены зала украшены работой юнкеров-художников. И целую неделю после этого, все эти обладатели артистических дарований были жертвами Яра.
— «Мне не надо маляров, поэтов и плясунов!» Яр беглым взглядом окидывает свою смену. Еремеев, Бассен-Шпиллер и Шестоковский — все три безнадежные выступали вчера в пении трио.
— «Еремеев на «Европу», Бассен-Шпиллер на «Буйного», Шестаковский на «Телефона», — «Смена сомкнись, сомкнись на хвост! Бросить стремена и повод! Рысью марш! Головной прибавь рыси!»
Майор Волховский, ведущий смену, высылает «Балагура» на полную рысь. «Европа», нервная чистокровная кобыла с колоссальным ходом, но очень тряская, выбивает душу из Еремеева. Бесповодный «Буйный» непрерывно бросает головой вниз и вверх и теряющий баланс Бассен-Шпиллер молит Бога о целости своих зубов. Страдающий как и Яр болезнью почек «Телефон» бьет задом и коротконогий [136] Шестоковский ежеминутно вылетает из седла на шею лошади.
— «Пойте вчерашнюю арию!», — кричит ему Яр, — «обожаю хорошее пение!».
— «Больше мелодий Еремеев! Громче Бассен! Меньше страсти в голосе Шестоковский! Шестоковский большой дамский кавалер — танцевал на балу до упаду!»
Яр подымает смену в галоп и приказывает делать прыжки с лошади. Только очень ловким вольтижирам удавалось вскочить на галопе на «Телефона», который бил задом во все стороны. При первом же прыжке Шестоковский падает на середину манежа. Яр стоит перед ним, скрестив руки на груди и его взгляд выражает полное презрение. — «Телефон терпеть не может мазуристов и танцующих па-д’эспань», — вкрадчивым голосом говорит он.
* * *
В день нашего производства в офицеры Яр подошел ко мне и сказал: — «Я всегда заступался за Вас на всех заседаниях педагогического комитета. Я знаю, что Вы не сопьетесь и не сделаетесь картежником, ибо в Вас горит огонь безграничной любви к езде и лошади. Вспомните иногда старого Яра и берегите в себе этот огонь!»
Слегка ударив меня по боку хлыстом, Ротмистр Яр крепко обнял меня и поцеловал в обе щеки.
Ротмистр Дудышкин
3-го уланского Смоленского полка
——— • ———
ДЕНЬ ПРОИЗВОДСТВА В ЕЛИСАВЕТГРАДСКОМ КАВАЛЕРИЙСКОМ УЧИЛИЩЕ В 1912 ГОДУ
За месяц до производства назначалась «разборка вакансий» выпускными юнкерами. Хотя заранее и было уже известно, кто и в какой полк хочет выйти и какими узами связаться с полком, но все же день этот вызывал [137]
——— • ———
Фото: После прочтения Высочайшего приказа Начальник училища генерал Петерс обращается с приветственным словом к только что произведенным молодым офицерам в августе 1911 г. [138]
——— • ———
немало волнений: «Дойдет ли до меня желанный полк?»
В назначенный для разборки вакансий день, юнкеров собирали в большом бараке лагерной столовой и туда вносили 3 черных классных доски, на которых шелом четко выписывались отдельно: 1) драгунские, 2) уланские, 3) гусарские полки, приславшие свои вакансии в этот год в училище и проставлялось сбоку число вакансий в каждый полк. Для выходящих в казачьи полки не было предварительной разборки вакансий.
Когда все было готово, Начальник училища — Генерал Петерс вызывал в порядке старшинства: сперва вахмистров обоих эскадронов, затем портупей-юнкеров и, наконец, остальных юнкеров в порядке высоты выпускного балла.
Вызываемый к доске юнкер отчетливо поворачивался, щелкал шпорами и громко называл выбранный полк, после чего на доске соответственно зачеркивался указанный полк или уменьшалась цифра, указывающая на число вакансий, если в данный полк было несколько вакансий.
В 1912 году вахмистр 1-го эскадрона Никулин взял вакансию в 15-й уланский Татарский полк, а вахмистр 2-го эскадрона Дзугаев в 10-й гусарский Ингерманландский полк (единственная вакансия). По мере того, как одна за другой уменьшались на доске присланные вакансии, волнение остававшихся юнкеров все возрастало: «Вдруг не дойдет до меня желанная вакансия!»
Какое разнообразие оттенков выражения можно было прочесть на этих взволнованных молодых лицах! У одних оно выражало спокойную радость удовлетворенной мечты, у других разочарование неисполнившегося желания...
Немало было проявлений и истинного товарищества, когда юнкер с более высоким выпускным баллом, уступал вакансию более слабому товарищу, который был связан с данным полком более близкими родственными связями (например, родной брат, служивший в этом полку).
Вот вызван последний юнкер. Разборка вакансий закончена. Еще месяц и заветная мечта каждого: одеть офицерские погоны — будет осуществлена! Этот последний месяц перед производством, занятий с юнкерами [139] не производилось и юнкера пользовались значительной свободой, в смысле выходов в город.
Хлопот у каждого было по горло: нужно было успеть заказать офицерское обмундирование и приобрести все нужное для офицерской экипировки. Ежедневно, с утра, лагерный барак, отведенный для военных поставщиков, кишел как муравейник; появлялись евреи-портные, сапожники, фуражечники со свертками приготовленных для примерки кителей, бридж, сапог и фуражек. Во всех концах барака шла примерка принесенного обмундирования. В комнате стоял сплошной гул голосов и выкрики.
Вот в одном углу будущий корнет добивается от портного какой-то особенной «складки» на бриджах, другой требует от сапожника специальной «линии» легкого «Сомюрского» сапога (вероятно, речь идет о сапогах кавалерийской школы в г. Сомюр, Франция. — прим. В.Р.), третий безжалостно мнет алую гусарскую фуражку, стараясь придать ей какой-то специальный гусарский лихой «выгиб»...
К концу месяца, сто раз примеренное и готовое обмундирование, сложено у каждого в чемодане под кроватью. Изголовья кроватей воинственно украшают кривые гусарские и уланские сабли или прямые кирасирские палаши. Двадцать раз в день вещи вытаскиваются и примеряются, затем вновь бережно укладываются в чемодан.
Наконец, настает долгожданный день 8-го августа! Мало кто мог спать от волнения эту последнюю ночь перед производством!
Рано утром, одевшись, умывшись и позавтракав, выпускные юнкера достали свои «заветные чемоданы» и начали облачаться в офицерскую форму. Через полчаса живописная группа гусар, улан, драгун и казаков, накинув поверх офицерской формы юнкерскую шинель и спрятав под нее офицерскую фуражку, и одев на голову юнкерскую, придерживая под шинелью сабли и палаши, выстроились, чтобы идти на место церемонии.
Придя на площадку между лагерными столовыми, юнкера построились и стали ждать прибытия Штандарта и Начальника училища. Ровно в 9 часов, в сопровождении адъютанта, показался Начальник училища с полученной Высочайшей телеграммой о производстве в руках.
В последний раз юнкера ответили «по-юнкерски» на приветствие Начальника училища и по команде его: «Смирно!» не шелохнувшись выслушали Высочайший приказ о производстве в корнеты и хорунжие. [140]
Когда Начальник училища, прочитав приказ о производстве, произнес: «Поздравляю Вас господа Офицеры, с производством», полетели назад на траву юнкерские шинели и фуражки, ловко подхваченные вестовыми и приложив руку к козырьку уже одетой офицерской фуражки, вновь испеченные молодые корнеты и хорунжие предстали во всем блеске своих офицерских форм...
Незабываемый, чарующий миг!
Восторженным «Ура!» покрыли молодые офицеры провозглашенную Начальником училища здравицу Государю Императору.
Необыкновенный порыв охватил всех...
Выйдя из рядов молодые корнеты обнимали Своих, руководивших их строевым обучением, курсовых офицеров, целовались друг с другом...
Серебряные рублевки и золотые пятирублевки щедро сыпались в руки вестовых и служителей...
Коленопреклоненно, целуя край Штандарта, простились молодые офицеры со своей святыней, под которой пробыли два года...
Но могли ли они покинуть стены училища, не простившись со своими верными друзьями — лошадьми? В последний раз обошли они конюшни и лошади, как бы чувствуя разлуку, тихо ржали, поворачивая голову к своему постоянному ездоку.
День закончился фотографированием общей группы выпуска со всеми училищными офицерами и прощальным товарищеским ужином в лучшем ресторане города, на который были приглашены все училищные офицеры.
День производства в памяти каждого, кто его пережил в Великой Императорской России, оставил неизгладимое, яркое впечатление красивого, молодого порыва чувства гордости за свою принадлежность к Военной Семье, чувства беспредельной преданности Державному Вождю Русской Армии и чувства радостного ожидания новой, манящей жизни в «своем полку».
Полковник Ю. Слезкин
10-го гусарского Ингерманландского полка. [141]
——— • ———
В КАРАУЛЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ПРИ ЕЛИСАВЕТГРАДСКОМ КАВАЛЕРИЙСКОМ УЧИЛИЩЕ — У ШТАНДАРТА
В начале июля 1914 года эскадроны Елисаветградского Кавалерийского училища, окончив строевые занятия, боевую стрельбу и полевое учение, спешно подготовлялись к походу.
На досуге мы еще часто вспоминали нашу недавнюю поездку на Высочайший Смотр Войскам Одесского Военного Округа и нашей Кавалерийской Школы. Грандиозный церемониальный марш перед Государем и Его Царской Семьей резко врезался всем нам в память.
Нашему училищу было приказано утром 12-го июля 1914 г. двинуться походом в Смелу (графа А.А. Бобринского) и дальше на соединение с 9-й Кавалерийской Дивизией, с которой предстояло нам провести несколько недель на передвижных кавалерийских сборах.
Накануне этого дня я вступил в караул училища. Наряд караула с 11-го на 12-е июля состоял: 1) Караульный начальник — портупей-юнкер Шатилов (5-го гусарского Александрийского полка), 2) Разводящий юнкер Хмелевский, (12 драгунского Стародубовского полка) и три смены часовых на 3-х постах из юнкеров младшего курса.
12-го июля, вскоре после подъема, трубачи протрубили — «Всадники, други в поход собирайтесь». Наш караульный начальник приказал нам поочередно сбегать в наши палатки и конюшню, приторочить шинели, поседлать лошадей. Он сказал нам, что коней подведут к караульному помещению вестовые и, что караул будет в походе двигаться при денежном ящике за эскадронами. Вернувшись из конюшни я стал на пост при Штандарте у входа в караульное помещение возле старой пушки.
Через минут 20–25, вдруг я слышу сигнал — «сбор» [142]
——— • ———
Фото: Смена Гв. Ротмистра барона Майделя. Впереди Начальник училища Генерал Петерс, сзади Гв. Полковник Берников — командир 1-го эскадрона. 1911 г. [143]
——— • ———
и «пеший строй» и вскоре потом вижу, как вдоль дорожки приближается к караульному помещению хор трубачей и взвод юнкеров и ведет этот маленький отряд в пешем строю адъютант училища (лошадей нам вестачи не ведут).
Перед караульным помещением трубачи и взвод строят фронт. Я кричу: «Караул вон!»
Выстроенный караул одновременно со взводом берет шашки «на караул». Адъютант училища (если не ошибаюсь Шт.-Ротмистр Индутный, гусар), обращаясь к караульному начальнику портупей-юнкеру Шатилову, говорит: «Г-н корнет, по приказанию Начальника училища прощу мне выдать Штандарт, поход в Смелу отменен, караул сейчас же будет сменен нарядом из вестовых».
Начальник караула уже «корнет» Шатилов и разводящий тоже «корнет» Хмелевский, с улыбкой по-офицерски шашками отсалютовали адъютанту училища.
После смены караула все мы побежали на лагерную площадь. Там мы увидали выстроенные эскадроны в пешем строю, но как-то особенно: впереди в одну шеренгу, без оружья, выстроен был старший курс, позади стояли эскадроны из юнкеров младшего курса.
Успев вскочить на свое место в строю, я был свидетелем торжественного момента преждевременного производства в офицеры наших старших юнкеров. Начальник училища Генерал-Майор Петерс поздравил новопроизведенных корнетов и хорунжих с Высочайшей Милостью. Молебен, прощание со Штандартом и последний церемониальный марш, а потом проводы в лагере и в ресторанах Елисаветграда.
Необыденный пестрый вид представляли из себя эти новопроизведенные офицеры. Так как офицерская форма портными не была подготовлена к этому дню, они надели на юнкерскую форму заранее припасенные офицерские погоны и разноцветные фуражки своих полков. Все новопроизведенные офицеры за 2–3 дня разъехались по своим частям.
Мы, младший класс, остались в училище и помогали воинскому начальнику по мобилизации запасных. Потом нахлынули в училище новые молодые люди. Наша Школа [144] перестроилась на учебу по ускоренной программе военного времени, что и существовало несколько лет во время войны.
Облик, характер юнкеров и Елисаветградского училища был уже совсем другой. Происходили разные события, были и караулы и лагеря и производства, но это, так сказать, был «Федот, да не тот». По моему мнению, караул с 11 на 12 июля 1914 года — это был последний караул Его Императорского Величества Елисаветградского Кавалерийского училища по типу мирного времени.
Хорошо помню время проведенное мною в училище, почти всех помню по фамилиям, много было радостных, светлых дней и событий в эти последние довоенные годы в училище.
Как будто бы только вчера был день и моего производства в корнеты, которое состоялось 1-го октября 1914 года, когда я был дежурным портупей-юнкером по училищу (дежурным офицером в тот же день был Ротмистр Гриненко).
Р. Борицкий, выпуска 1 октября 1914 г.
10-го драгунского Новгородского полка.
——— • ———
БЫВШИЙ «ЗЕМНОЙ БОГ» ШКОЛЫ
Попытаюсь восстановить в памяти мое пребывание в Школе и некоторые эпизоды из жизни в ней. Начну с момента моего поступления к Школу.
Это было 1-го августа 1914 года. Явившись на медицинский осмотр, и будучи не забракованным, меня и моих одновыпускников выстроили в одну шеренгу и по команде — «на первый, второй рассчитайсь!» — распределили по двум эскадронам.
Нечетные номера — в 1-й эскадрон (Полковник Берников), а четные — во 2-й эскадрон (Полковник Беляев). Я попал в 1-й эскадрон и т.к. был довольно высокого роста, то очутился в первом взводе, сменным офицером какого [145]
——— • ———
Фото: Ахтырские гусары: Ротмистр Борис Панаев (Гвардейской Школы) и Поручик Н.А. Ильяшенко (Южной Школы). Наглядный пример, как наши школы подготовляли кавалерийских офицеров в строевом-спортивном отношении. [146]
——— • ———
был Ротмистр барон Майдель. Нас «шпаков» — не кадет было 8 человек (большей частью универсанты), а остальные — кадеты, преимущественно Киевского кадетского корпуса.
Ко мне подошел Ротмистр барон Майдель потрогал мои мускулы и, спросивши сколько мне лет, сказал: «тяжело Вам будет папаша» (мне было 26 лет).
После назначения меня в 1-й взвод, я отправился в гостиницу за своим чемоданом. Придя в эскадрон и держа в руках чемодан, я был окружен «корнетами», причем один из них «подкатил» на шпорах (впоследствии я пробовал тоже это делать, но не научился), которые и начали меня «цукать». — «Из каких болот?» «Мой, мое, моя» (мой полк, мое имя, отчество и имя любимой женщины)?» И заставляли меня приседать. По правде сказать я обалдел или, — выражаясь языком Школы, — опупел.
Это цукание продолжалось около получасу, затем назначили мне дядьку-покровителя, каковым оказался «полковник» Кочубей. (Юнкер оставшийся на 2-й год на младшем курсе становился «майором», а перейдя на старший — «полковником»).
Мой дядька пригласил меня в буфет, чтобы ближе познакомиться и поставил мне «скрипку», т.е. заставил есть не последовательно, а как ему вздумается (после пирожных шпроты, затем мороженное, а потом сосиски и т.п.). Слава Богу это продолжалось недолго, т.к. наступила пора обедать и он, сидя рядом со мной, заставил съесть и его порцию, сказавши, что если мне не по вкусу царская пища, то придется опять пойти в буфет. Понятно, что после такой «скрипки» желудок мой оказался в неисправности.
Затем мой дядька начал учить меня уму-разуму, т.е. давал советы, как поступать в том или ином случае... Например, советовал, после вечерней молитвы бежать к своей кровати и, как можно скорее снять свои сапоги и лечь; тогда корнеты не будут цукать, а в противном случае заставят сесть на чучело лошади и будут пробовать силу ваших шенкелей на ногах, положивши под икры платок. Если платок не смогут вырвать из под ног — вы свободны. Когда кобыла занята, заставляют делать упражнения на параллельных брусьях и тут для меня была, выражаясь иносказательно, [147] каторга, т.к. я не занимался раньше гимнастикой.
Но бывают также случаи, когда цукают вас, когда вы и без сапог и лежите на кровати. Опишу один из таких случаев: рядом с моей кроватью была кровать корнета, а дальше опять кровать «сугубого». И вот, «корнет» обращаясь к нему сказал: «сугубый, офицеру скучно — потрудитесь развлечь его — спойте мне какой-либо сердцещипательный романс!» Должен заметить, что у «сугубого» не было не только голоса, но и слуха. Получилось мычание. Услышавши это мычание, я рассмеялся. А «корнет» услышав мой смех, обратясь ко мне, приказал вторить ему. К счастью это продолжалось недолго — последовал приказ — «отставить», «офицеру это надоело!»
Прав был Ротмистр барон Майдель, сказавши, что тяжело мне будет: нас будили рано и после умывания и молитвы мы должны были заниматься сокольской гимнастикой, а затем утренний завтрак (сосиска, булка и чай), после какового начинались строевые учения: езда, вольтижировка, «пеший по конному» и т.п.
Помню у нас в эскадроне был конь «Слон», трясучка, любил сбрасывать. Так как вначале мы ездили без седел и поэтому часто падали, то за это «удовольствие» каждый упавший с лошади должен был угощать весь эскадрон, пирожными в буфете.
Верховой езде великолепно учил барон Майдель. Он окончил с отличием офицерскую кавалерийскую школу и наш взвод первым получил право надеть шпоры, что обязывало в течение 3-х дней спать в шпорах на босую ногу.
После строевых занятий мы шли обедать, чтобы через 1 1/2 часа идти в «капонир» на занятия по тактике, иппологии, уставам и проч.
Поступая в Школу мы думали, что будем в ней учиться 2 года — но в октябре месяце наши старшие были произведены в корнеты, а мы должны быть произведены в прапорщики 1-го декабря. Из-за такой спешки и гонки обучения к вечеру чувствовалась усталость.
30-го сентября, после строевого учения, Ротмистр барон Майдель приказал мне вести взвод в училище. Придя в класс, Ротмистр Майдель прочел приказ по училищу: «Юнкер Гойденко, вице-унтер офицер Киевского [148] кадетского корпуса производится в старшие портупей-юнкера ст исполнением обязанностей вахмистра; юнкер Алешо производится в старшие портупей-юнкера взводным 1-го взвода» и т.д.
Но бедному Гойденко не посчастливилось — его же подвели свои одновыпускники (курили в спальне) и он, после пяти дней, был разжалован из-за непорядка в эскадроне. Последовал приказ по училищу: «Старший портупей-юнкер Алешо производится в вахмистра».
Было приятно, что я, «шпак», был произведен в вахмистра — получил широкую вахмистерскую нашивку на погоны, шашку без гнезда для штыка, козырек к бескозырке, офицерский темляк и кокарду. Получил хорошую лошадь (конь «Лес») и когда Начальник училища Генерал Петерс здоровался с училищем: «Здорово молодчики юнкера», то после ответа юнкеров, здоровался отдельно со мной — видимо хотел подчеркнуть значение вахмистра. К сожалению Генерал Петерс получил дивизию и вместо него был назначен Генерал Лишин.
Ставши вахмистром, мне прибавилось много обязанностей и я ложился спать не ранее полуночи. Как я уже упомянул, 1-го октября начался прием новых юнкеров. В числе их оказался мой знакомый по университету. Он подбежал ко мне и протянул руку поздороваться. Не тут-то было — его обступили новые «корнеты» и начали цукать. — «Смотрите господа! Вот ненормальный человек, он позволил протянуть руку «земному богу». — «Вам «сугубый» надо немедленно обратиться к ветеринару, Вы не здоровы! Опомнитесь!» — Надо было видеть выражение лица моего знакомого.
После вечерней переклички я приказал ему явиться ко мне и объяснив ему мое положение, дал советы для дальнейшего поведения в Школе.
Коснусь еще одного случая.
Еженедельно мы ходили в баню, находившуюся вне Школы, повзводно. Однажды командир 2-го взвода Шт.-Ротмистр Мовилло спросил меня — какой взвод был в бане в таком-то часу. Я ему доложил, что это был 2-й взвод, которого он был взводным офицером.
Придя к себе во взвод, он спросил юнкеров: «Кто вчера из юнкеров вечером, идя в баню, позволил говорить [149] комплименты проходившей неизвестной даме? Мне понятен Ваш поступок, как молодого, но дело в том, что эта была моя жена».
Испросивши разрешение выйти в город, этот юнкер немедленно одел парадную форму, купил букет цветов и поехал извиняться. Я пишу поехал, т.к. по традиции Школы, юнкер должен был нанимать извозчика, если у него в руках находился какой-либо пакет, даже самый маленький.
Многие воспоминания уже вылетели из головы, память ослабела. Да простит меня читающий эти строки, что мало описал жизнь в Школе, где я был всего 4 месяца. Во всяком случае могу только поблагодарить Школу за цукание. Этим Школа преобразила человека — сделала отчетливым, воспитанным в военном духе и оставили след в моем поведении...
Даже теперь, имея 77 лет за плечами, как говорят многие, у меня кавалерийская выправка.
Ротмистр Е. Алешо
Крымского Ея Величества конного полка.
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
