|
——— • ———
1 • 2 • 3 • 4
[28 ноября 1877 — продолжение]
Великий Князь Главнокомандующий сидел на бугорке и следил за действиями в бинокль. Плевна была перед ним. Вправо спускались с высот и шли в боевом порядке по долине войска 9-го корпуса. Барон Криденер прислал донесение, что впереди идет Воронежский полк, а за ним – Козловский и Галичский. Части 9-го корпуса с утра ещё заняли редут № 1-й, а потом №№ 4 и 5; что же касается Кришинских укреплений, то они ещё на рассвете без боя заняты были войсками Скобелева 2-го. 1-я бригада 31-й пехотной дивизии вступила в укрепленный турецкий лагерь, после чего несколько приостановилась, чтобы дать время вытянуться 2-й бригаде. Генерал Каталей доносил, что гвардейская бригада Философова, получив приказание Ганецкого, наступает по Софийскому шоссе и теснит неприятеля с его левого фланга. Впереди раздавался неумолчный грохот боя, которого картина была, однако, заслонена ближайшими по ту сторону Плевны вершинами. Вскоре и от генерала Струкова получилась депеша, с извещением, что наши траншеи были отняты турками у Сибирцев, но снова заняты гренадерами, что бой идет горячий и клонится более к стороне софийского шоссе; обозы же турецкие направляются из города к стороне Дуная. От барона Криденера пришло ещё известие, что явившиеся к нему перебежчики заявили, будто в городе идет грабеж, производимый в турецких домах болгарами, а потому, для водворения порядка, он отправил в Плевну жандармскую команду. Получив донесение об окончательном занятии города и редутов нашими войсками, Великий Князь здесь же, на бугорке, закусывая просто куском хлеба с сыром, подозвал к себе генерала Левицкого и продиктовал ему краткую программу нового распределения и дальнейших стратегических движений наших боевых сил, освобождаемых теперь от необходимости блокировать Плевну. В это время на плоскогорье появились шесть болгар, пришедших из города. На них надеты были красные фески, так что сначала некоторые приняли их за партикулярных турок. Костюмы европейского покроя обличали в них горожан довольно зажиточных.
– Добре дошел! Добре дошел, братушко! – радостно обращались они к каждому с обычным их приветствием, протягивая и пожимая руки. – Турцы-ты вече (уже) утекли от Плевеня! Турцы-ты вече нема на Плевень! Ура, добри-те челяци (добрые люди)! Ура, братушки!
На вопрос: зачем пришли? – болгары отвечали, что пришли приветствовать нас и посмотреть на Великого Князя.
Наконец, сквозь пороховой дым, заметили в свите генерала Ганецкого, что на мосту среди всей этой толчеи и сумятицы широко машет кто-то белым флагом. Вскоре после этого из нашей передовой цепи привезли к генералу турецкого офицера с завязанными глазами. Но Ганецкий, зная неоднократно, уже испытанное нами вероломство в этом отношении турок, отказался принять парламентера и приказал трубачу проводить его обратно к мосту. Перестрелка, между тем, продолжалась. Но не прошло и четверти часа, как приехал новый парламентер не говорящий, впрочем, ни на каком языке, кроме турецкого. Этот последний точно также не был допущен к переговорам нашим генералом, который, подозвав к себе Струкова, просил его написать на французском языке записку к самому Осману. «Ваше превосходительство, – писал карандашом на клочке генерал Струков, – командующий отрядом генерал Ганецкий поручил передать вам, что он примет для переговоров только лицо, заменяющее вашу особу, так как генералу известно, что сами вы ранены».
Вручив эту записку турецкому посланцу, Ганецкий приказал Струкову ехать вместе с ним к мосту и там ожидать ответа.
В недоумении, многие тысячи турок толпились на правом берегу Вида, томясь ещё неизвестностью о своей участи, тогда как на нашей стороне уже гремело могучими раскатами от батальона к батальону победное «ура», во славу Русского Государя!
Подъехав к мосту, генерал Струков увидел, что на встречу ему, в сопровождении двух кавалеристов, скачет какой-то белокурый офицер, с розовым лицом и небольшими рыжеватыми усами. Несмотря на красную феску, в типе этого лица сказывалось гораздо более европейского, чем турецкого, начала.
– Тевфик-паша, лива (бригадный генерал), исполняющий должность начальника штаба армии Османа-паши, – рекомендовался он на французском языке, изящно приложив руку к феске. Струков отрекомендовался взаимно и спросил, имеет ли он какие-либо полномочия от Османа? Тевфик-паша отвечал отрицательно.
– В таком случае, генерал, чего же вы желаете, приближаясь к нашей цепи?
– Армия сдается, Осман-паша – тоже.
– Это мы знаем, но мы не видим пока лица, вполне уполномоченного для переговоров. Нам нужно лицо, которое вполне бы заменяло особу вашего главнокомандующего; об этом уже писано вам.
Тевфик-паша заявил, что, так как раненый Осман положительно лишен всякой возможности выехать сам к генералу Ганецкому, и так как ему не хотелось бы, помимо самого себя, вручать кому бы то ни было слишком важную и ответственную обязанность переговоров о сдачи целой армии, то он покорнейше просит, не будет ли генерал Ганецкий столь любезен – пожаловать в шоссейную караулку, где притаился пока турецкий главнокомандующий.
Генерал Струков послал ординарца передать это приглашение по принадлежности, а Тевфик-паша рысью воротился назад, к Осману.
Не задолго пред этим, у нас был подан сигнал отбоя стрельбы. Турки не стреляли тоже. Но тут среди томительного ожидания обеих сторон, наступила нравственно очень трудная минута: обе стороны были нервно напряжены до последней крайности, и каждый человек чувствовал, что если вдруг сорвется откуда-нибудь случайный выстрел, – один только ружейный, совершенно нечаянный выстрел, – кровопролитный бой, как порох, снова вспыхнет в тоже мгновение, ещё с большею силою и ожесточением.
Генерал Ганецкий, казалось, испытывал тоже самое опасение, а потому, подъехав к мосту и, указав рукой на караульный домик, он отрывисто сказал Струкову одно только «ступайте!»
Струков дал шпоры и поскакал в гору по шоссе, около которого валялись мертвые и раненые турки. Массы пока ещё вооруженных турецких солдат, в немом и неприязненном молчании стояли на мосту, на дороге, на брустверах батареи на горных склонах, в которых в это время, пройдя кришинские укрепления, приближалась 16-я дивизия, с генералом Скобелевым во главе, а левее её подходила гвардейская бригада 3-й гв. дивизии генерала Философова, расположенная до сего на правом фланге завидской позиции.
Пробравшись сквозь тесные толпы турецких солдат и объехав несколько групп убитых и раненых, генерал Струков приблизился к шоссейной караулке, около которой скучилась масса неприятельских фронтовых офицеров и несколько пашей, беев, докторов с повязкою «красного полумесяца» и личных адъютантов Османа. Домик этот представлял из себя обыкновенную белую мазанку под черепичною кровлей, прислоненную задом к горному склону и укрытую спереди бруствером мостового укрепления, которое изнутри было изрыто, словно ямами, беспорядочно-расположенными землянками. Бросив поводья вистовому казаку, Струков вошел в сени караулки. Направо – дверь, на лево – дверь, прямо впереди – тоже дверь, ведущая в коровник, наполненный ранеными. Правая комнатка битком набита была турецкими офицерами и наполнена облаками табачного дыма; на полу валялось несколько медных, измятых под ногами, музыкальных труб, рассыпанные патроны, разорванные патронташи, исковерканное оружие. Толпа эта глухо и серьезно разговаривала между собою.
– Где здесь Осман-паша? – спросил по-французски Струков.
Один из ближайших к выходу офицеров, окинув его апатически равнодушным взглядом, молча кивнул головою на левую дверь. Струков отворил её и переступил порог.
В убогой, тесной горенке, давно уже прокоптелой от дыма большого очага, помещавшегося направо от входа и едва освещаемой двумя маленькими оконцами, откинувшись несколько назад к стене, сидел Осман на вбитой в землю деревянной скамейке. Нравственное и физическое утомление сказывалось во всей фигуре и отчасти в лице турецкого главнокомандующего. Впрочем, лицо его было хотя и бледно, но спокойно. Раненая левая нога Османа, освобожденная от сапога, лежала на пустой жестянкой коробке из-под патронов. Личный врач Османа, Хабис-бей, пожилой, высокий и широкоплечий мужчина, склонившись на одно колено, заботливо осматривал его рану, окруженный бинтами, медикаментами, инструментальным прибором, металлическим тазом и восточным кувшином с водою. Наружность паши, с первого же взгляда, производила довольно приятное впечатление. На вид ему лет за сорок, и если вообразить себе вместе с этим сильную физически натуру, при среднем росте и некоторой дородности стана, характерный погиб бровей, небольшие карие глаза, с очень умным, но тихим выражением, широкое, здоровое лицо, с несколько выдающимися верхними скулами, обрамленное небольшою темною бородою, – это, приблизительно, будет портрет Османа. Одет он был в черный сюртук тонкого сукна, с расшитыми галуном рукавами; ни на шее, ни в петлице, – ни одного ордена; с одной стороны спускалось пальто, небрежно накинутое на плечи, сбоку висела кривая сабля, та самая, что была ему прислана в подарок от султана. Вдоль стен этой горенки безмолвно стоял целый ряд старших пашей, с почтительно и грустно потупленными головами. Здесь, между прочим, присутствовали: ферик (дивизионный генерал) Адиль-паша, участвовавший ещё в прошлой Восточной войне, – большая, красивая, спокойная и почтенная фигура; Тевфик-паша, получивши образование в Париже; Атиф-паша, Гуссейн-паша, Садык-паша, Эдхем-паша и многие другие. При входе Струкова, Осман не без усилия поднялся со скамейки, сделал по-восточному обычный приветственный знак и первый протянул вошедшему руку.
– Вы ранены, прошу вас сесть, генерал! – предупредительно поспешил сказать Струков, помогая ему опуститься на скамейку, и затем отрекомендовался.
Осман пригласил его знаком садиться; но генерал Струков, в силу военного этикета, продолжал объяснение стоя, отдавая этим должную дань почтения паше, как главнокомандующему. Вслед за генералом Струковым вошло сюда несколько румынских старших офицеров, которые, только что покончив боевое дело с турками на Опонецких высотах, прошли со своими батальонами чрез неприятельские батареи и спустились к шоссе, на долину.
Объяснение между нашим парламентером и Османом происходило на французском языке, который хотя и знаком отчасти турецкому полководцу, однако, не настолько, чтобы можно было обойтись без переводчика.
– Я сюда явился, – сказал Струков, – по приказанию генерала Ганецкого, приветствовать ваше высокопревосходительство с блестящею атакой и, вместе с тем передать вам, что генерал Ганецкий, не имея пока никаких приказаний от Его Высочества Главнокомандующего, может предложить вам только полную, безусловную сдачу, как вас самих, так и всей вашей армии.
Осман выслушал внимательно эти слова и глубоко задумался…
Чрез минуту он тихо поднял голову и, обращаясь к своему врачу, с каким-то покорно-фаталистическим выражением в грустном лице, проговорил медлительным и ровным тоном: – «Дни не равны; день за днем следует, но нет двух сходных: один – счастливый, другой – несчастливый»… А затем, подняв спокойный взор на Струкова, прибавил с подавленным вздохом, и слегка склоняя голову: «Я вполне покоряюсь желаниям Главнокомандующего вашей армии».
Эти тихо произнесенные слова, очевидно стоившие Осману не малой внутренней борьбы, сопровождались нервным подергиванием его лица, внушавшего невольное сочувствие к злополучному полководцу.
– Паша, на все воля Всевышнего, – столь же тихо проговорил ему Струков.
По всему было заметно, что, испытав столько удач в течение четырех месяцев, Осман-паша и на этот раз надеялся на своё уменье, энергию и счастье. Первые два качества сопровождали его до последней минуты боя, но последнее изменило… Не демонстрацию, ради оправдания своего военного имени, предпринимал сегодня турецкий главнокомандующий; нет, он действительно веровал в свою счастливую звезду, действительно был убежден в удаче прорыва, иначе незачем бы ему было отдавать приказание офицерам забирать весь их багаж, все военные запасы, и тащить с собою громадные частные обозы плевненских обитателей турок. И, притом, ему ровно ничего не было ещё известно об успехах генерала Гурко в Балканах, о взятии Врацы и Этрополя, о занятии Орханиэ и Врачеша; он считал путь на Софию, равно как и путь на Виддин, совершенно свободными в тылу нашей линии обложения.
Получив от Османа изъявление полной покорности воли Его Высочества, Струков тотчас же послал за генералом Ганецким. Хасиб-бей, между тем, принялся доканчивать перевязку. Осман, в глубоком раздумье, сидел молча и понуро; молча и серьезно продолжал стоять вдоль стен и ряд почтительных пашей, ловя исподлобья внимательным взглядом малейшее выражение мысли или оттенок чувства на спокойно отуманенном лице главнокомандующего.
Через полчаса приехал начальник нашего завидского отряда. Переступя порог, почтенный генерал, только что вышедший победителем из рокового, решительного боя, снял с своей седой головы лейб-финляндскую фуражку и, с присущею ему простотою старого солдата, открыто и радушно протянул руку вставшему с места Осману, и оба они крепко, как друзья, пожали руки друг другу. – «Поздравляю вас! – сказал Ганецкий, как всегда, отрывисто и громко, смотря в глаза Осману ясным и приветственным взглядом. – Поздравляю! Вы чудно вели атаку!.. Прикажите класть оружие».
И, проговорив это, он сел на широкую скамью рядом с Османом. Прошло с минуту в полном молчании, в течение которого оба недавние противника, время от времени, только искоса вскидывались друг на друга пытливыми взглядами, как бы изучая один другого. Напряженное молчание становилось, наконец, тягостным. Турецкие паши хотя и слышали последнее приглашение генерала Ганецкого, но никто из них не тронулся отдать войскам приказание о сдачи оружия: видимо никто не решался произнести последнее роковое слово.
– «Ваше превосходительство, – взглянув на карманные часы, обратился Струков к генералу Ганецкому: – уже пятый час, будет поздно… Не благоволите ли подтвердить ваше приказание?»
Тогда генерал Ганецкий поручил ему повторить через драгомана своё требование.
Осман тяжело поднял руку и, обратясь взглядом к Адиль-паше, повелительно махнул ему в направлении двери. Адиль-паше почтительно и скорбно поклонился, сложив на груди ладони, и, в сопровождении генерала Струкова, вышел из караулки для отдачи тягостного приказания.
Затем Осман, как-то встрепенувшись внутренне, быстрым движением снял с себя саблю, задумчиво поглядел на неё, как бы прощаясь, тихо вздохнул и молча подал заветное оружие генералу Ганецкому.
Между тем, Адиль-паша, взобравшись на пригорок, будто мулла с высоты минарета, закричал что-то войскам и замахал руками, показывая жестом, чтобы люди снимали с себя и клали на землю своё оружие. Тут наступила крайне критическая минута немого протеста и сопротивления. Толпы неприятельских солдат стояли, словно бы на них столбняк вдруг нашел. Они ясно слышали крики настойчивого приказания седобородого, почтенного Адиля, но никто из них и не подумал слагать оружие. Потребовалось энергическое вмешательство офицеров, из которых ближайшие к караулке первыми побросали в общую кучу свои сабли и револьверы и затем направились к своим таборам понукать к тому же аскеров. С явною неохотой и медлительными, ленивыми шагами стали, наконец, отовсюду сходиться к шоссе солдаты и сваливать в беспорядочные кучи свои прекрасные скорострелки, и в этом резком звуке, с которым стукались о камни падающие ружья, явно сказывалась глубокая досада, с какою эти оборванные, истощенные долгими трудами и голодом, люди расставались со своим вооружением. Не только скорострелки, но и кожаные подсумки, и суконные патронташи, срывая с себя, швыряли и разметывали они по всему полю, и рассыпали целые массы металлических патронов, втаптывая их ногами в размокшую почву. Множество ружей кидали не разряженными, отчего, при падении их, нередко раздавались, то там, то сям, случайные выстрелы. Наши войска в это время все ближе и ближе подходили со всех сторон и покрывали своими стройными рядами все окружающее пространство речного берега, долину и возвышенности. Турки были оцеплены полным кольцом, и ни одному из них не было уже никакого выхода из этого рокового круга.
Великий Князь Главнокомандующий, пробыв с полчаса на плоскогорье, приказал подать себе коня и направился в город. Старухи крестились и приветствовали Его Высочество и свиту поклонами; из уст их нередко раздавалось радостное «добре дошел!»
Весь город имел совершенно мертвый вид: ворота и калитки наглухо заколочены, стекла в окнах большей частью выбиты, лавки все заперты или разорены; в домах по большей части пусто, и такая же мертвая пустота царила в узеньких, глубоко-грязных, косых и кривых улицах.
Великий Князь проехал по городу в направлении к Тернинским высотам. Когда конвой Его Высочества выбрался на вершину ближайшей возвышенности, – вся Плевна очутилась под ногами и была видна как с птичьего полета. По некоторым улицам тянулась пехота; по другим рысили казачьи разъезды; тяжелая батарея громыхала колесами, перебираясь в брод по каменистому руслу Тученицкого ручья. Великий Князь ехал по направлению к Виду. Верстах в двух вправо, внизу по долине чернели линии войск, в боевом порядке выходивших мимо Плевны в тыл туркам. Вот на встречу Великому Князю скачет ординарец и, приложив руку к козырьку, докладывает что-то. Мигом проносится по свите радостная весть – «Осман отброшен за Вид, к Плевне, Осман сдается», и восторженное «ура» несется по всей свите, по всему конвою. Великий Князь тотчас отправил своего ординарца, поручика Дерфельдена, с радостной вестью к Государю, на Императорский редут.
Вскоре открылись высоты, занятые нашими войсками, и сверкнула как бы стальная полоса Вида: на одном берегу его тесно стояли наши батальонные колонны, на другом, против них, синели турецкие таборы, в беспорядке перемешавшиеся между собою. Они ещё не были обезоружены, но канонада уже прекратилась. Турки целыми роями покрывали и дол, и вершины, а против них со всех сторон на соседних вершинах тихо и стройно стояли наши, опустив ружья «к ноге».
Великий Князь подъехал к Виду, который излучисто протекал внизу, омывая страшную крутизну, на вершине которой в этот момент присутствовал Его Высочество. С этого пункта все поле сражения было как на ладони. Многие взялись за бинокли, с помощью которых можно было видеть раскиданные по обширной равнине печальные следы только что оконченного боя: тела, подбитые ящики, опрокинутые фургоны…
С надвидской крутизны можно было спуститься только пешком, да и то с трудом немалым. Все спешились, и вслед за Его Высочеством, ведя в поводу лошадей гуськом, по одиночке стали сходить вниз по обрыву, который на деле оказался ещё круче, чем на глаз, так что идти можно было только на каблуках, а не всею ступнею; лошади же, скользя вытянутыми передними ногами, просто съезжали на крупах. Этот спуск отнял около часу времени. Его Высочество, спустившийся во главе сопровождавших его лиц и конвоя, опять сел на лошадь, дважды пересек в брод излучину реки и, выбравшись, наконец, на открытую плоскость, помчался к войскам гренадерского корпуса. За Великим Князем развивалось его белое знамя, по которому могли направляться замедлившие на спуске. Вскоре все поле покрылось толпою отдельных всадников свиты, мчавшихся в полный карьер к каменному мосту, который виднелся верстах в двух впереди, легко перекинутый через Вид на нескольких высоких устоях.
Там уже шумело в воздухе несмолкаемое «ура» гренадерских полков, завидевших приближение Его Высочества, и в это же время полковые оркестры стройно играли народный гимн. Его Высочество осадил коня пред фронтом Своих Сибирцев, поздравил войска с блестящею победой, поблагодарил их за все труды, за их геройское мужество и, наконец, высоко подняв над головою фуражку, провозгласил «ура» во славу Государя Императора. Затем, Великий Князь объехал все части войск отдельно и каждую подарил особо задушевным, милостивым словом.
Гренадерские полки, Казанские драгуны, Бугские уланы, Киевские гусары, артиллерия конная и пешая и орудия, взятые у турок, – все это тесно стояло на том самом месте, где разыгрался последний эпизод, последний момент блистательного боя. Там и сям валялось несколько турецких тел и около десятка лошадиных, воловьих и буйволовых трупов с развороченными внутренностями; раненые турки, в окровавленной одежде, лежали во рву и ютились около арб или на подбитых повозках в ожидании перевязки. Внизу у самой реки умирал раненый аскер, которому трое наших солдатиков заботливо смачивали приподнятую голову и подносили ко рту манерку с водою. Умирающий жадно прилип к воде губами, напился и тотчас же отдал Богу душу. На самом мосту алело несколько луж ещё свежей крови; из-под прозрачной воды виднелись опрокинувшиеся с моста, вместе с частью перил, животные и люди, обломки арб и оружие… Все это лежало на каменистом дне неглубокой реки. За мостом, уже на турецкой стороне, наши и румынские санитары и медики накладывали перевязки раненым туркам и здесь же составлено было в ряды у подошвы обрывистой горы, упирающейся в самое шоссе, первое оружие, сданное сегодня неприятелем. При съезде с моста стояли уже наши часовые: по одну сторону дороги – Сибирский гренадер, по другую – Румын-доробанец в бараньей шапке с перьями.
|
