Обыкновенная история
Мемуары — самый замечательный способ самовыражения человека, не претерпевший существенных изменений с глубокой древности до наших дней. Как бы ни менялись жизнь, нравы, окружающая среда и представления людей о мире, на склоне лет человек все так же задумывается о смысле прожитого и того, «чему свидетелем он в жизни был». И здесь оказывается, что для любознательного читателя, как и для историка культуры, подлинный интерес представляют мемуары не выдающихся фигур политической или общественной сцены, внимание которых невольно приковано к событиям своей профессиональной жизни, а людей мало или совсем неизвестных, поскольку, не будучи увлечены собственными успехами и карьерой, они обладали возможностью внимательнее рассматривать окружавших их современников и происходившие события.
Именно в их записках, дневниках и воспоминаниях нам в подробностях предстает минувшая эпоха, насыщенная множеством мелочей быта, позволяющих воссоздать обстановку и лучше понять поступки, условия жизни, а вместе с тем мысли и чаяния живших тогда людей. К числу таких драгоценных свидетельств принадлежат и мемуары А.М. Гарасевой, позволяющие по новому увидеть российскую жизнь в уходящем уже XX столетии. [6]
Анна Михайловна Гарасева родилась 7.12.1902 г. в с. Волынь Рыбновского уезда Рязанской губ., в семье земского учителя Михаила Зосимовича Гарасева и его жены Акилины Дмитриевны Гарасевой. В 1920 г. она окончила 2-ю ступень единой трудовой школы г. Рязани, в 1925 г. — Рязанскую фельдшерско-акушерскую школу. В августе 1925 г. вместе с сестрой Татьяной Михайловной Гарасевой, была арестована в г. Ленинграде как анархо-синдикалистка и решением ОСО ОГПУ от 26.3.26 г. приговорена к 3-м годам заключения в Верхнеуральском политизоляторе с последующей ссылкой в Казахстан (г. Чимкент). Будучи досрочно освобождена в апреле 1930 г., А.М. Гарасева смогла вернуться в Рязань только весной 1932 г. По возвращении она училась в Москве сначала в Геологоразведочном институте, затем на Курсах Большого советского атласа мира; с 1936 по ноябрь 1941 г. работала гравером на Полиграфическом комбинате им. В.М. Молотова, а затем до конца апреля 1942 г. — в военном госпитале, после чего окончательно вернулась в Рязань, где жила все последующие годы, работая до выхода на пенсию (с 1.4.1959 г.) участковой медсестрой в Рязанском областном противотуберкулезном диспансере.
Скончалась А.М. Гарасева 11 декабря 1994 г. и похоронена на семейном участке Гарасевых Скорбященского кладбища в Рязани.
Казалось бы, о чем может вспомнить человек, проживший такую незаметную, в сущности, жизнь, прошедшую большей своей частью в провинции? Но, как говорила сама А.М. Гарасева, ее всегда интересовала жизнь и встречавшиеся ей люди. Может быть поэтому в середине 60-х гг. судьба преподнесла ей один из главных подарков: она познакомилась с А.И. Солженицыным, жившим в то время в Рязани, а вскоре знакомство это переросло в тесную дружбу не только с писателем, но и с его рязанской семьей, — дружбу, которая сохранялась [7] вплоть до отъезда его за границу, о чем она рассказывает в заключительной главе своих воспоминаний.
Эта встреча и последовавшая за ней дружба наполнили новым содержанием жизнь мемуаристки. Вместе со своей сестрой Т.М. Гарасевой, вторично арестованной в 1936 г. по так называемому «Майкопскому делу» и прошедшей затем многие тюрьмы и Колымские лагеря, А.М. Гарасева на протяжении всей второй половины 60-х гг. активно участвовала в сборе, обработке и хранении материалов для «Архипелага ГУЛАГ», экземпляры рукописи которого хранились в ее доме на Подгорной улице в Рязани. Благодаря ее воспоминаниям мы видим, что именно из рассказов А.М. Гарасевой Солженицын почерпнул сюжет об Ирме Мендель (ч. 1, гл. 1), историю Берты Гандаль, сообщение о прижигании папиросами в Грузинском ГПУ (ч. 1, гл. З), упоминание «Майкопского дела» и имя Н.С. Доскаля (ч. 1, гл. 7), историю толстовца Е-ва (ч. 1, гл. 8), борьбу А.М. Гарасевой с уставом внутренней тюрьмы ОГПУ (ч. 1, гл. 12), попытку Ю. Подбельского сохранить документы о Соловецких расстрелах (ч. 1, гл. 12), сведения о сионистах-социалистах (т. 6, гл. 1), рассказ о раскулаченных на канале Москва-Волга (ч. 6, гл. 2).
Именно в доме Гарасевых Солженицын получил книгу обвинительных речей Крыленко «За пять лет», содержание которой он пересказывает в «Архипелаге ГУЛАГ» (ч. 1, главы 8–9), и только от А.М. Гарасевой он мог услышать историю летчика, просившего в рязанском туберкулезном диспансере «найти у него что-нибудь», чтобы не идти на работу в органы МГБ (ч. 1, гл. 4).
«Пусть мы не верили в скорое возвращение свободы, — пишет она в своих воспоминаниях, — но в отношении себя я знаю, что мы делали всё возможное, чтобы приблизить ее, содействовать ее утверждению, содействовать обличению и разрушению этой лживой человеконенавистнической доктрины «всеобщего равенства [8] и счастья» коммунистов, которая создала — казалось бы — вечную и всемогущую империю зла на когда-то прекрасной «одной шестой» части суши нашей планеты, какой была Россия...»
С автором этих строк и ее сестрой Т.М. Гарасевой, которая, как выяснилось, в детстве бывала в доме моего деда А.П. Никитина, городского судьи и рязанского общественного деятеля, я познакомился в 1988 г. во время одной из поездок в Рязань, где занимался архивными разысканиями, касавшимися нашей семьи. Сестры жили в новом микрорайоне Дашково-Песочное на окраине современного города, и с их балкончика открывались широкие просторы окской поймы и заливных лугов, прямо по которым, казалось, плыли теплоходы и самоходные баржи. Но они этого уже не видели: зрение угасало, возраст и болезни ограничили свободу их передвижения двумя комнатами этой квартиры, в которой они жили последние два десятка лет после того, как сломали их старый дом на Подгорной улице.
Однако для них сократилось только физическое, а не духовное пространство мира. Они были связаны с ним так же тесно, как десять и двадцать лет назад, не только посредством радиоприемника, телевизора, телефона, газет, но и постоянным общением с многочисленными старыми друзьями и новыми, появлявшимися здесь знакомыми, племянницей, которая регулярно приезжала к теткам из Москвы, наконец, с совсем зеленой молодежью, узнавшей о существовании сестер Гарасевых от других узников ГУЛАГА, из картотеки «Мемориала» и из начавшихся публиковаться воспоминаний политзаключенных.
Эти новые визитеры и события, происходившие в стране, зажигали А.М. Гарасеву. Человек экспансивный, требовательный к себе и к окружающим до задиристости, что нашло отражение и в ее воспоминаниях, А.М. Гарасева с юных лет несла в своей душе бунтарское пламя [9] свободы, отказываясь смиряться перед авторитетами и связывать себя какими-либо обязательствами, не вытекавшими из ее личных убеждений. Этот сложный для окружающих характер, достаточно ярко проступающий и в ее записках, она сохранила до конца жизни, полагая своим долгом стоять на защите истины и сомневаться в любом расхожем мнении, на которые столь падка толпа. Энергичная, подвижная, всем интересующаяся, подчеркнуто не обращавшая внимания на свое больное сердце, Анна Михайлова как и прежде любила принимать гостей и сама была живым осколком того удивительно радушного и светлого мира российской провинции, о котором большинство ныне живущих знает только по книгам.
Она была умна, памятлива на многое, пережитое и прочитанное, гибка умом, и разговор с ней доставлял собеседнику истинное удовольствие, хотя в любой момент мог перейти в ожесточенный спор. Она «влюблялась» в людей, но точно так же могла вдруг и «разлюбить», если ей казалось, что человек своими поступками или взглядами не отвечает сложившимся у нее о нем представлениям.
Как у многих людей ее поколения, обстоятельства сложились так, что всё тепло своего сердца Анна Михайловна вынуждена была отдать сначала больной сестре, с которой находилась в одной камере Верхне-Уральского политизолятора, затем — родителям и семье старшей сестры Л.М. Георгиевич, чтобы после их смерти и возвращения Т.М. Гарасевой сначала из колымских лагерей, а затем из «вечной» ссылки, снова принять ее на свои руки. Похоже, именно от нее, от ее заработка с середины 30-х годов зависела жизнь Гарасевых — и в Рязани, и в Москве, и на далекой Колыме, куда постоянно уходили (если их принимали) посылки и деньги. В этом плане судьба семьи Гарасевых была на редкость типичной для многих миллионов российских семей: одни ее члены [10] скитались по тюрьмам, ссылкам, лагерям, а другие работали изо всех сил, чтобы поддержать отсутствующих и помочь выжить оставшимся «на воле»...
Я намеренно не касаюсь обстоятельств жизни других членов этой большой и дружной семьи, как потому, что все необходимое читатель почерпнет из публикуемых воспоминаний, так и потому, что мемуаристка и мне не считала нужным рассказывать о своих близких. К слову, и писать А.М. Гарасева начала, по собственному признанию, только затем, чтобы разобраться в причинах их первого с сестрой ареста и того, что за ним последовало. До конца своих дней она сохранила безупречную память — в последнем я мог убедиться, сравнивая различные варианты одного и того же сюжета, записанные ею в разное время, и стенограммы наших бесед: хотя между некоторыми записями прошло более десятка лет, цитируемые ею слова собеседников оказывались тождественны.
И всё же волновавшие ее вопросы не получили разрешения, и не только потому, что нам уже никогда не узнать действительные причины, двигавшие тем или иным следствием и определявшие судьбы людей: архивно-следственные дела — только верхушки пресловутых «айсбергов», растаявших бесследно вместе с теми, кто их создавал и двигал. К тому же, как признается Анна Михайловна, запутывая следователей своими задиристыми ответами, она сама давала им основание видеть нечто там, где ничего не было, провоцируя их на новые фантастические предположения.
А что было на самом деле? Сейчас, ознакомившись с документами архивно-следственных дел и тем, что вынесла из следствия сама А.М. Гарасева, можно выдвинуть две версии.
Согласно первой, ее сестра Т.М. Гарасева, действительно имевшая связи с анархо-синдикалистами Москвы и Ленинграда, помогла группе анархистов [11] перейти советско-финскую границу и была выдана анонимным письмом, в результате чего последовал ее арест в мае 1925 г. За отсутствием улик через две недели она была освобождена, и за ней было установлено открытое наблюдение, под которое подпала приехавшая к ней сестра, а также знакомые рязанцы, учившиеся в Ленинграде. В августе 1925 г., после того, как Ленинградское ГПУ получило второе анонимное письмо вместе с похищенным у кого-то письмом Т.М. Гарасевой от 11 января 1925 г., все поднадзорные были арестованы, однако следствие сосредоточилось только на сестрах Гарасевых, тогда как остальные, в том числе их брат С.М. Гарасев, были отпущены.
Однако вот что примечательно: имя «анонимщика» было известно Т.М. Гарасевой, и та после ареста даже предлагала сестре назвать его их общему следователю. Почему?
Так возникает вторая версия: Т.М. Гарасева в подготовке ухода анархистов за границу не участвовала, а должна была играть роль «козла отпущения», чтобы полностью переключить на себя внимание ОГПУ, которое вынуждено будет ее освободить за отсутствием каких-либо улик. Более того, поскольку о переходе границы анархистами в деле Гарасевых ничего не сказано, и об этом мне известно только из догадок А.М. Гарасевой, можно предположить, что в первом письме анонима (в мемуарах А.М. Гарасева говорит о двух анонимных письмах, тогда как в архивно-следственном деле сестер есть только одно от 12.8.25 г., в котором упоминается предыдущее, подшитое, по-видимому, к делу о первом аресте Т.М. Гарасевой, которое я не видел) сообщалось не о переходе границы, а о подготовке покушения на Г.Е. Зиновьева. Последнее тем более вероятно, что все допросы вращались именно вокруг предполагаемого теракта, о котором в данном письме ничего не сказано и который должен был представляться сущим вздором [12] следователям, если бы не совершенно невероятное стечение обстоятельств.
Об этой трагической путанице подробно рассказывает сама А.М. Это ее «подмена» ночью в вагоне, «оболочки для бомб» в чемодане с пирожками, переселение в дом, стоящий напротив дома Зиновьева... Распутать подобный узел можно было, только объяснив все «накладки» и назвав имя анонимного доносителя, которое Т.М. Гарасева сообщила сестре в записке во время следствия. Но здесь заговорила амбиция, обида, в какой-то мере растерянность, а главное — осторожность, в результате чего «отвлекающий маневр», задуманный анархистами, превратился в смертельный капкан для двух молоденьких девушек, одна из которых, к тому же, оказалась тяжело больной туберкулезом...
Как известно, начав разбираться с прошлым, остановиться уже трудно. Тем более трудно было остановиться такому эмоциональному, активному человеку, каким была А.М. Гарасева. На протяжении всей долгой жизни ее интересовали события, которые происходили вокруг нее, отклики на эти события, поэтому, когда она сталкивалась с какой-либо официальной ложью, умалчиванием, нарочитым забвением действительности, она снова бралась за тетрадь и карандаш.
Сначала появились записи воспоминаний о рязанском земстве, об отце, о событиях революционных лет в Рязани, о рязанских концлагерях и ЧК во главе с «расстрельщиком» Стельмахом, затем о военных годах, о «московской панике» в октябре 1941 г., о похоронах Кирова, об «указниках» и многом другом, что существовало как бы само по себе, но постепенно выстраивалось в определенную временную последовательность. Так стал замыкаться естественный круг повествования — от рязанского детства, через революцию, тюрьмы и ссылку, военную Москву, снова в Рязань военную, послевоенную, современную, чтобы завершиться сдержанным рассказом [13] о годах знакомства и сотрудничества с А.И. Солженицыным.
К тому времени, когда мы познакомились, А.М. Гарасевой уже было трудно не только писать, но и читать. Что делать с накопившимися записями, она не знала, не считая их заслуживающими публикации по случайности сюжетов, стилистической незавершенности и, как она полагала, отсутствию интереса для стороннего читателя. Но именно в последнем она ошибалась.
Знакомясь с ее рукописями, очень скоро я смог почувствовать их внутреннюю связь, определяемую ходом мысли и характером мемуаристки. В ее памяти возникало, а затем откладывалось на бумагу только то, что продолжало ее интересовать, что требовало оценки, что позволяло ей окунуться в давно минувшее и возвратиться оттуда со множеством подробностей быта эпохи, которые и составляют сюжетную ткань повествования.
Именно благодаря им читатель как бы присутствует при показе «туманных картинок» зимой в сельской школе, видит тянущуюся по улицам Рязани обреченную на гибель колонну «заложников», переживает смертельную голодовку в Бутырской тюрьме, ожидает прихода басмачей в Чимкент, разговаривает с «раскулаченными» на трассе канала Москва-Волга, видит затаившуюся Москву во время похорон Кирова, наблюдает картины военного госпиталя, уходит от «наружного наблюдения», приставленного к Солженицыну...
Любое проявление жизни, так или иначе отражающееся на судьбах людей, будь то бегство начальства из Москвы в октябре 1941 г., донорство, как средство выживания в годы войны, или ежевечерние путешествия по ночной Москве без пропусков — всё здесь оказывается важным и интересным, поскольку доносит до нас пульс эпохи, который мы ощущаем благодаря множеству незаметных деталей, убеждающих нас в достоверности рассказываемого. Напрасно искать их в других [14] воспоминаниях — они сохранились только у А.М. Гарасевой Это и факт дирижаблестроения под руководством У. Нобиле под Москвой в первой половине 30-х гг., и картины массовой гибели казахов в результате коллективизации, и кошмарные сцены спешащих на работу людей, которым за опоздание грозило пять лет лагерей, распродажа жалкого скарба репрессированных перед войной, нашествие уховерток (вероятно, медведок) из вырытых рязанцами на своих огородах «щелей», и многое другое, что читатель сам отметит на страницах этих замечательных мемуаров.
Как важны иногда подобные мелочи, показывает следующий пример.
Несколько лет назад, знакомясь с архивно-следственными делами репрессированных мистиков в Центральном архиве ФСБ, я разговорился с одним из молодых сотрудников этого ведомства. Последний признался, что излазил всё здание на Лубянской площади, расспрашивая «старожилов», однако так и не нашел никаких следов «ледяных» и «горячих» камер, о которых прочел у Солженицына. Не обнаружил он ничего и в соответствующей литературе, в том числе среди опубликованных у нас и за рубежом воспоминаний бывших сидельцев внутренней тюрьмы ОГПУ-НКВД. Всё это привело его к заключению, что эти камеры писатель выдумал «ради красного словца». И только благодаря знакомству с мемуарами А.М. Гарасевой, я смог объяснить ему технику подобных пыток, тем более, что в самом здании уже давно была снята система амосовского отопления, столь остроумно использовавшаяся в 20-х гг. работниками внутренней тюрьмы ОГПУ.
Конечно, интерес и ценность этих уникальных воспоминаний определяют не такие примеры, а то удивительно яркое и емкое представление о жизни в России на протяжении почти всего страшного, кровавого и противоречивого XX века, которое получает читатель. Жизни [15] противоречивой, порою кошмарной, но отнюдь не ущербной, несмотря на расстрелы, пытки, лагеря, идеологический пресс, бесчеловечность власти и наличие страшной машины уничтожения, потому что никто, даже в самой тюрьме, как показывает автор, не может отнять у человека свободу совести, свободу мысли, свободу радости и любви — то, что и определяет собственно понятие Человека.
И здесь невольно возникает вопрос: а написала бы обо всем этом мемуаристка, если бы не встретила на своем пути Солженицына, не стала одним из многих его помощников, следя, как день за днем рождается его главная книга, которая, в конце концов, повернула в новое русло течение нашей жизни?
Естественно, что знакомство, такое тесное и близкое с человеком, жизнь которого в те годы была бесспорным подвигом, должно было пробудить желание собственной активности, определенным образом нацелив на такую работу. Не случайно, по ее словам, все началось с припоминаний о тюрьмах и лагерях, с фактов и событий, которые писатель впитывал, как губка, чтобы потом одной-двумя фразами или развернутым сюжетом ввести в меняющуюся ткань будущей книги. И всё же знакомство с А.М. Гарасевой на протяжении трех с лишним лет позволяет мне с уверенностью ответить: да, писала бы.
Это было в ее характере: вспоминать, размышлять и делать выводы, опровергая официальную ложь или санкционированное забвение, бороться за правду, за человека. Наконец, в ней жило исчезающее в наши дни чувство ответственности за память об ушедших, которое всегда отличало русского человека, чтившего самые далекие степени родства и свойства и неукоснительно пополнявшего списки усопших и живых для поминовения их молитвами в храмах... Что же до Солженицына, которого А.М. Гарасева считала «совершенно исключительным явлением XX века», он, по ее словам, всегда останется в памяти только «добрым — домашним! — знакомым, [16] с которым мы вели за вечерним чаем или за праздничным столом самые несерьезные разговоры...» Такое, мимоходом оброненное признание оказывается одним из важнейших ключей к пониманию позиции мемуаристки как в ее записках, так и в прожитой жизни, — то редкое в наши дни умение одновременно сохранить близость и подчеркнуть дистанцию, которое дается от природы и вышлифовывается воспитанием. В то же время, это еще и высшая степень независимости, оставляющая за человеком право на свободу суждений, свободу от любого авторитета, каким бы великим он ни казался со стороны.
Замечательны слова, которыми А.М. Гарасева заканчивает свои воспоминания и которые уместно здесь привести, потому что они отражают самое существенное в ней самой и в ее мемуарах:
«Родители учили нас делать добро всегда, когда это возможно, и с этой заповедью я прошла всю свою жизнь, неизменно встречая в самые трудные минуты людей, которые приходили ко мне на помощь. Мне довелось прожить почти целиком XX век, увидеть торжество свободы, увидеть, как свобода была растоптана, а ее лозунги стали лозунгами рабства худшего, чем когда-либо видел мир. Я жила в самой бесчеловечной стране на свете, но на каждом шагу встречала людей, которые утверждали мою веру в человека, в свободу личности, в конечное торжество добра и справедливости, людей, которые восстанавливали попранное достоинство человека. И я смогла дожить до таких изменений, о которых еще десять лет назад мы не смели и мечтать, относя возможность их вперед если не на столетия, то на десятки лет, когда нас уже не станет...»
Далеко не сразу мне удалось убедить А.М. Гарасеву в безусловной ценности ее воспоминаний и получить разрешение на их обработку и публикацию, однако с категорическим условием: сделать это только после ее смерти. Что было тому причиной — не берусь судить, [17] однако это условие было мной принято, и со своей стороны А.М. в письмах и во время наших редких встреч старалась ответить с возможной полнотой на уточняющие вопросы и даже дополнить новыми записями переданные мне тетради воспоминаний. События начала 90-х гг. наполняли ее новой энергией. Она признавалась, что хочет «еще пожить, чтобы увидеть, во что выльется свобода, вновь обретенная Россией», но уходили последние силы, отказывало сердце, глаза уже не разбирали строчки книг, и все труднее было принимать молодежь, которая тянулась к двум сестрам, казавшимся им живой связью двух российских революций — той далекой, Февральской, и нынешней, такой же долгожданной и обнадеживающей.
Благодаря выданной мне А.М. Гарасевой доверенности на ознакомление с ее архивно-следственным делом, на поиски которого ушло более трех лет, удалось не только уточнить фактологическую основу связанной с этим периодом части воспоминаний, но и выяснить ряд загадочных моментов как в деле сестер Гарасевых, так в некоторых сопутствующих сюжетах, например, в деле Берты Гандаль, суть которого раскрыта мною в комментариях. В приложениях приводятся наиболее содержательные показания A.M. и Т.М. Гарасевых из архивно-следственного дела 1925 г. (Приложение I) и обращения к Верховному Прокурору СССР от Т.М. Гарасевой и А.И. Еловенко, раскрывающие суть «Майкопского дела» 1936–37 гг. (Приложение II).
К сожалению, далеко не все имена и события предыдущих и последующих лет могли быть подвергнуты столь же тщательной поверке, особенно в части, касающейся рязанских событий первой четверти нашего века. Остается надеяться, что этот пробел будет восполнен рязанскими историками и краеведами при подготовке следующего издания воспоминаний А.М. Гарасевой, являющихся, как мне представляется, не только выдающимся [18] литературным и человеческим документом, но и первостепенной важности источником для истории Рязани и Рязанского края в нашем столетии. Пока же я пользуюсь возможностью поблагодарить научного сотрудника Общества «Мемориал» Н.В. Петрова за любезное предоставление мне ряда биографических сведений о деятелях ОГПУ-НКВД для прилагаемого краткого комментария.
* * *
Готовя к публикации эти мемуары, я видел свою задачу в том, чтобы свести воедино разрозненные записи, найти для каждого сюжета подобающее место, уточнив его изложение по различным вариантам, фонограммам бесед и письмам, сохранив при этом характерный строй речи и особенности литературного стиля мемуаристки. Мне кажется, это удалось сделать. И перечитывая сейчас воспоминания А.М. Гарасевой, я как бы снова слышу ее неповторимый голос, вижу, как она резко вскидывает голову в разговоре, как темпераментно зажигаются ее глаза, когда что-то заденет ее за живое... И тогда я мысленно целую ее красивую старческую руку с россыпью крупной «гречки» на коже, со вспухающими волокнами синих вен, — в благодарность за ту жизнь, которую она прожила рядом с нами и отсветом которой теперь будет одаривать все новых и новых своих читателей.
Москва, 1997 г.
Андрей Никитин
——— • ———
Никитин Андрей Леонидович (1935–2005) — российский историк, археолог, прозаик, публицист, литературовед. Действительный член Географического общества СССР. Член Союза писателей СССР.
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
