Шапка Мономаха
Теперь пришла пора вернуться к нашему герою и посмотреть, что ему лично принесла «шапка Мономаха», а прежде — насколько он был готов к вступлению на престол и действительно ли оказался одиноким «по определению», в силу занимаемого им поста. Начнем с того, что Александр II искренне верил в преимущества неограниченного правления. Он вполне мог бы разделить взгляды одного из самых умных и пылких защитников монархической государственности Л.А. Тихомирова, если бы основные труды последнего вышли на несколько лет раньше, и монарх мог бы с ними ознакомиться. Тихомиров, в частности, писал: «Династическая идея делает личность царя живым воплощением того идеала, к которому стремится нация». Далее он вычленил основные принципы монархической власти, которые нам будет небесполезно припомнить:
– самообладание;
– следование долгу;
– справедливость;
– соблюдение законности;
– сознание своей безусловной необходимости нации;
– осуществление назревшего и недопущение нации до роковых ошибок.
Понятно, что каждому из нас трудно сегодня вообразить себя реальным самодержцем, но никто не мешает нам оценить не только тяжесть власти, сложность задач, стоявших перед Александром II, но и груз надежд, которые возлагались на него. Не по себе становится от одних только определений качеств личности: вершитель судеб; гений нации; защитник справедливости, законности и прогрессивной эволюции — ведь их надо понимать в самом что ни на есть прямом смысле. Никаких послаблений, никакого отдыха и непрерывный самоконтроль, как необходимое дополнение к постоянному контролю со стороны окружающих. При том авторитете, которым обладал монарх, он должен был прежде, чем высказать своё мнение, обдумывать, кому какие слова можно или нельзя говорить. Он вообще всегда был должен. При всей своей независимости любой самодержец неизбежно попадал в полную зависимость от того положения, которое занял. Сказать, что ощущаешь себя при этом на сцене под лучами софитов, значит не сказать ничего. Это не сцена, не трибуна, не амвон — человека просто нет. Вместо него — образ, лик, на который истово молится вся страна, ожидая не реальных свершений, а чудес, возлагая не понятные надежды, а неразумные упования. [79]
Фрейлина новой императрицы Марии Александровны А.Ф. Тютчева (дочь знаменитого поэта Ф.И. Тютчева){21} сочувственно и со знанием дела писала о положении самодержцев: «Жизнь государей так строго распределена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, но и условных развлечений, забот о здоровье, они до такой степени являются рабами традиций, что неизбежно теряют непосредственность. Все живое навсегда вычеркнуто из их жизни. Никогда они не имеют возможности с увлечением погрузиться в чтение, беседу или размышление. Им по часам надо быть на параде, в Сенате, на прогулке, на приеме, не считаясь с тем, что у них на уме или на сердце…»
Да, человек, вступающий на политическое поприще, перестает быть только самим собой и невольно пытается сделаться тем, чего от него требует характер занимаемой должности. В этом отношении ранг самодержца является одним из самых трудных и даже показательных в своей сложности. Сегодняшние политики во многом сами выстраивают ту стену, которая отгораживает их от всех, во всяком случае, они сами выбрали себе политическую стезю и, видимо, знали, на что идут. Да и стена эта зачастую выглядит чем-то игрушечным, искусственным, ненужным. У наследственных монархов положение было совсем другое. Им по укоренившейся традиции доставался тот образ правителя, который складывался в сознании народа веками, и вряд ли они могли что-то изменить в нем кардинальным образом. Тяжело и больно выдавливать из себя по капле раба, но каково выдавливать собственное «я»?! А ведь Александр Николаевич не принадлежал себе задолго до того, как вступил на престол. В подтверждение этому можно привести следующий случай. Однажды во время заграничного путешествия, о котором речь шла выше, он сильно простудился. Среди сопровождавшей его свиты поднялся переполох, но каким странным был этот переполох! Генерал Кавелин вызвал к себе доктора Енохина и, грозя ему кулаком, кричал: «Чтобы завтра его величество был здоров! Если завтра его величество не выздоровеет совершенно, то я упеку тебя на гауптвахту здесь же в Копенгагене!» Интересно, в столице Дании действительно существовала гауптвахта для иностранцев, да и чем могло помочь больному заключение на неё доктора? Если бы такое средство помогало при недомоганиях, то врачами были бы заполнены не больницы, а исправительные учреждения.
Но что поделаешь, протокольные мероприятия срывались, разве здесь до здоровья наследника престола? Впрочем, [80] простого человеческого сочувствия и не разбавленной государственными соображениями заботы великий князь или монарх и не может ожидать. Как у него не могут возникнуть и простые человеческие отношения с кем бы то ни было из окружающих (о неокружающих речь вообще не идет: как они могут, в принципе, общаться с монархом?). Слишком высок, важен и единствен ранг самодержца, чтобы занимавший его человек имел возможность откровенничать с министрами, придворными, друзьями юности. Для них, как уже отмечалось, он был не столько реальной личностью, сколько символом нации и государства. Символ же не должен иметь человеческих слабостей и пристрастий, с ним не ищут дружбы, ему поклоняются, перед ним заискивают, его уважают и чтят.
Маркиз де Кюстин, не преминувший заметить данное обстоятельство, писал в 1839 году: «Мое путешествие по России началось как будто уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах. Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев… было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия… Впечатление было таково, что в свите царского… наследника господствует дух лакейства, от которого знатные вельможи столь мало свободны, как их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах… Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости».
Лакейство идет рука об руку с доносительством, желанием проникнуть в чужую жизнь и мысли, с головокружительными и жалкими интригами. Не удивительно, что ко времени восшествия на престол Александр II оказался под неусыпным ежеминутным контролем. Знаменитый анархист князь П.А. Кропоткин, учившийся в Пажеском корпусе и одно время близкий ко двору, вспоминал: «Система шпионства, практиковавшаяся во дворце, а особенно вокруг самого императора, покажется совершенно невероятной непосвященным… По свидетельству чиновника III отделения: “Слова и мнения Его Величества должны быть известны нашему отделению. Разве иначе можно было бы вести такое важное учреждение, как государственная полиция? Могу вас уверить, что ни за кем так внимательно не следят в Петербурге, как за Его Величеством“». В данном случае, как вы понимаете, речь идет не о безопасности монарха, не о выслеживании [81] «врагов отечества» и раскрытии их коварных замыслов, а о пошлой слежке за каждым шагом императора и вынюхиваний его отношения к окружающим, улавливании каждого его слова. Находиться «под колпаком» собственной тайной полиции — положение унизительное, но, видимо, привычное для власть имущих, неотъемлемое от той роли, которую они играют.
Привычно было и другое. По словам знакомой нам А.Ф. Тютчевой, «государи вообще любят быть объектами любви, любят поклонение, с чрезмерной важностью верят в культ, который внушают. Поэтому их доверие легче приобрести лестью, притворной привязанностью, чем привязанностью подлинной… Искреннее чувство может показаться им неудобным: оно внушает им недоверие, тогда как чувства неискренние и официальные легко идут на всякого рода уступки и… снисхождения». Справедливо указав на слабости самодержцев, фрейлина не права лишь в одном. Слова «любят» или «не любят» предполагают выбор, который якобы существует у монарха. Но человеку, с детства воспитанному в определенном духе, не видевшему никаких других отношений, кроме почитания, угодничества, преклонения, трудно, если не невозможно представить себе, что общение между правителем и подданными может быть иным. Мир перевернутых человеческих отношений диктует свои правила игры, и хорошо, если носитель верховной власти смирился с этими правилами. В таком случае он, может быть, будет страдать, мучиться, но имеет возможность утешить себя тем, что «так надо», «не нами заведено» и к тому подобному замусоленными, но успокоительными сентенциями.
С каким же «багажом», с какими ощущениями вступал на престол наш герой? Большинство историков на редкость единодушно утверждают, что участие Александра Николаевича в бытность его наследником престола во всех отцовских учреждениях мало что дало ему как государственному деятелю. Подобные утверждения вряд ли можно принять безоговорочно. Если даже согласиться с тем, что у Николая I и его сановников нельзя было научиться ничему полезному, то не будем забывать о том, что существует учеба «от противного», о том, что негативный опыт — это тоже опыт. Но дело не только в такой негативной учебе, ведь и позитивные уроки в годы правления Николая Павловича, что называется, имели «место быть» (как-никак министрами у него были не только клейнмихели и вронченки, но и Киселев или Канкрин). Начнем с того, что мысли и даже разговоры о необходимости реформ возникали в российских «верхах» достаточно часто, [82] в том числе и в царствование отца нашего героя. Уместно предположить, что именно в 1840–1841 годах наследник впервые услышал о попытках своего дяди, императора Александра I, уничтожить крепостное право и изменить политическое устройство России. Напомним вкратце то, что могло быть известно Александру Николаевичу о проектах преобразования страны, составленных в первой четверти XIX века.
В 1818–1820 годах в канцелярии наместника императора в Польше Н.Н. Новосильцевым и его сотрудниками был подготовлен проект российской конституции. Он получил название «Конституционной хартии Российской империи», и претворение его в жизнь могло превратить Россию в конституционную монархию типа шведской или английской. Законодательная власть по этому проекту переходила к императору и двухпалатному законодательному органу, а исполнительная — к Государственному совету, состоявшему из Общего собрания и Комитета министров. В те же годы в нескольких ведомствах, по распоряжению Александра I, были созданы проекты отмены крепостного права, не получившие, как и «Конституционная хартия…», высочайшего одобрения.
Для Александра Николаевича не составляло секрета то, почему его дядя не решился провести в жизнь подготовленные по его же приказу проекты преобразований. С одной стороны, он не нашел ни достаточного количества сторонников их вокруг себя, ни мощной социальной опоры для проведения в стране реформ. С другой стороны, Александру I явно не повезло с моментом начала преобразований. Общеевропейский экономический подъем, в частности рост цен на русское зерно, явное оживление торговли и промышленности в стране создали видимость устойчивого благополучия империи. Победа в Отечественной войне 1812 года, освобождение Европы от наполеоновской экспансии убедительно подчеркивали мощь крепостнической системы и традиционного самодержавия. Начинать в таких условиях перестройку основ социально-экономического и политического быта было бы со стороны правительства неразумно, ведь оно рисковало остаться непонятым большинством населения. В результате важнейшие вопросы российской жизни оказались нерешенными и перешли в виде своеобразного наследства к Николаю I.
Тридцать пять лет, значительную часть своей жизни, Александр Николаевич рос и приобретал опыт государственного управления под руководством своего отца. Это обстоятельство заставляет нас обратить самое пристальное [83] внимание на особенности системы управления Николая Павловича, а также на его личные пристрастия. Николай I далеко не был тупым солдафоном и бездушным манекеном, каким его зачастую изображали в недавнем прошлом. Отличительной чертой императора являлись не грубость и бездушие, а исключительное доктринерство, приверженность к чисто теоретическим и не слишком сложным схемам. Все остальное оказывалось лишь производным от зашоренности, увлеченности одной-единственной идеей, если можно так выразиться, однодумия монарха. Ещё до своего восшествия на престол Николай I усвоил несколько абстрактных и не очень оригинальных идей о сущности самодержавия и роли государственного аппарата в жизни общества. С их помощью он пытался позже стабилизировать ситуацию, расшатанную, по его мнению, либеральными посулами старшего брата. При этом он всегда искал причины неудач не в несовершенстве своих формул, а в конкретных исполнителях высочайших повелений.
Современникам многое импонировало в Николае Павловиче, особенно в первые годы его правления. Им нравилось и то, что он провозгласил образцом для подражания Петра Великого, и то, что пообещал оживить работу государственного аппарата, и его приверженность к дисциплине, и его статная фигура и строгость контроля за принятием и исполнением решений. Император работал по 18 часов в сутки и вел весьма умеренный образ жизни. Ел Николай Павлович очень мало и большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, на ужин кушал всякий раз тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил и не любил, чтобы курили в его присутствии. Алкоголя практически не употреблял, позволяя себе лишь иногда выпить рюмку водки перед обедом. Два раза в день совершал обязательные пешие прогулки, утром и после обеда. Спал на тоненьком тюфячке, набитом сеном, укрываясь шалью или шинелью.
Однако многое для современников было неприемлемо как в самом Николае I, так и в его системе управления. Требовательность монарха легко переходила во вспыльчивость и грубость, и если он бывал чем-то недоволен, то строгость наказания виновных почти не знала границ. Защита царского достоинства зачастую принимала у него странные формы. Барон М.А. Корф вспоминал, как кто-то из министров отважился возражать императору по поводу одного из дел, обсуждавшихся в Комитете министров. Николай Павлович позже жаловался П.Д. Киселеву (слова которого и записал Корф): «Ты знаешь, что я терпелив в разговоре наедине и [84] выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение… Но чтобы называли меня дураком публично перед Комитетом или другою коллегией, этого, конечно, никогда не допущу». Дураком его, естественно, никто не называл, просто любое публичное возражение правителю расценивалось Николаем Павловичем как вызывающий подрыв авторитета монарха.
Ранее мы уже говорили о том, что на протяжении всего XVIII века российские самодержцы по-прежнему сосредоточивали в своих руках огромную власть. Однако значило ли это, что император лично был в курсе всего того, что происходило в государстве и что он мог квалифицированно решать любые вопросы, встававшие перед страной? Николай I в этом нисколько не сомневался и добросовестно пытался вникнуть во все проблемы, решаемые государственным аппаратом, считая это святой обязанностью самодержца. Давайте посмотрим, насколько эффективной оказалась такая система управления, тем более что наследник престола имел возможность и время для того, чтобы оценить усилия отца и сделать необходимые для себя выводы.
Николай 1, взойдя на престол, прежде всего укрепил карательные органы, поставив во главе их знаменитое III отделение собственной императорской канцелярии{22}. Далее он позаботился о провозглашении непогрешимости государственных служащих, то есть непогрешимости их действий для общественности, а не для начальства. Иными словами, монарх объявил чиновников своими личными слугами, выведя их из-под критики журналистики, литературы, театра и т.п. Он счел, что для пользы дела и большей централизации власти его слуги (министры, дипломаты, генералы, священнослужители и проч.) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно к его словам, а не к оценке общественного мнения. Чем-то иным трудно объяснить запрещение не только критиковать, но и одобрять работу правительства и его агентов в печати и на сцене. Даже дворянство теперь могло сопровождать лишь гулом одобрения действия власти в центре и на местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное и справедливое правление самодержца, опиравшегося на тщательно подобранные кадры чиновников (именно такая картина рисовалась в воображении Николаю Павловичу), а появление на ответственных постах людей, которые не блистали никакими талантами, кроме личной преданности императору. Самое печальное заключалось в том, что теперь любой, даже самый недобросовестный и некомпетентный чиновник освящался [85] авторитетом самодержавной власти. Подобное положение дел объясняет и появление при дворе Николая I «немецкой партии» — занятие важных должностей остзейскими немцами, выходцами из Прибалтики. По словам императора, они нравились ему больше российских дворян тем, что служили ему, а не какому-то абстрактному отечеству. Хотя в представлении Николая I слова «монарх» и «отечество» являлись синонимами, предпочтение отдавалось первому из них как реальному главе нации.
Заметно влияло на четкость управления страной и уже упоминавшееся желание Николая Павловича быть в курсе буквально всех дел, творившихся в государстве. В серьезных вопросах «всепроникаемость» самодержца часто приводила не к достижению поставленной цели, а к дезорганизации аппарата, не смевшего иметь своего мнения и шагу ступить без санкции сверху. Понятно, что чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь ещё больше пропитывалось не просто формализмом, но особым бюрократическим цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому было приятно слышать. Особый вес в годы правления Николая I приобретали не квалифицированные специалисты, а люди, умевшие составить «красивый» отчет, наполненный приписками, «фанфарностью», тем, что желало видеть начальство. Стоит ли удивляться после этого довольно странным назначениям на высшие посты государства, которые современники, не находя разумных объяснений действиям высшей власти, называли «метаморфозами».
Прославленный генерал и не менее известный острослов А.П. Ермолов по поводу очередного протеже Николая Павловича как-то воскликнул: «Вот если перед кем колени преклоню, то пред Незабвенным (титул, присвоенный Николаю I придворными. — Л.Л.): ведь можно же было когда-либо ошибиться, нет, он всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-нибудь место». Впрочем, это ведь с точки зрения Ермолова назначенцы императора были неспособными, монарх же считал иначе. Уникальный девиз императора: «Мне нужны не умники, а верноподданные!» — нашел замечательное воплощение в кадровой политике Николая I.
Не обремененный многознанием генерал В.И. Назимов становится попечителем Московского учебного округа; Ф.П. Вронченко, о котором злые языки говорили, что он осилил математику лишь до дробей, сделался министром финансов; гусара Н.А. Протасова — лучшего исполнителя [86] мазурки в Петербурге и неутомимого гуляку — назначили обер-прокурором Святейшего синода. Когда бравый гусар узнал о своем назначении, то в сердцах сказал приятелю: «Министр, не министр, а черт знает что такое!» Услышавший его слова петербургский митрополит едко заметил: «Последнее совершенно справедливо». Но главное заключалось не в людях, в конце концов, как мы уже отмечали, на высших постах империи попадались и весьма квалифицированные работники. Главное заключалось в том, что кадры высшей бюрократии в массе своей являлись производным от того формального, замораживавшего живую жизнь порядка, который истово насаждал император во всех сферах государственного и общественного существования.
Николаевская система оказалась методом управления, доходившим порой до абсурда, отдававшим чем-то запредельным или, как сейчас принято говорить, виртуальным. В правилах для школ в Царстве Польском, например, содержался параграф, определявший длину и качество розог, которыми вбивали науку в головы, вернее, не совсем в головы, нерадивых учеников. Интересно, а что случалось, если розги не соответствовали утвержденному начальством стандарту? Учеников прощали или в таком случае пороли лиц, ответственных за этот важнейший атрибут педагогики? Известный писатель В.А. Соллогуб вывел замечательно меткую и убийственно точную формулу любого уездного города империи: застава-кабак-забор-храм-забор-кабак-застава. Это и было то место, откуда, согласно Н.В. Гоголю, «три года скачи, никуда не доскачешь». Угрожающих высот достигла, по свидетельству А.И. Герцена, официальная статистика. В качестве примера он приводил в «Былом и думах» один из разделов отчета о происшествиях за определенный период в некоем уездном городке. Так вот, пункт отчета, заполненный местными тружениками канцелярии, гласил: утонувших — 2, причины утопления неизвестны — 2. Итого — 4. Что означало это «4», никого не интересовало, главное заключалось в том, чтобы все графы казенной бумаги были аккуратно заполнены.
Впрочем, что статистика! В царствование Николая I она считалась наукой подозрительной, вмешивавшейся в прерогативы власти. Давайте поговорим об армии, о той части государственного организма, которая являлась предметом пристального внимания императора и объектом его особой гордости. Оказывается, во времена Николая Павловича и в армии, мягко говоря, далеко не все было в порядке. В 1836 году действующая армия в европейской части России [87] насчитывала 231 088 человек. Из них 173 891 солдат и офицер были в той или иной степени нездоровы, что составляло более двух третей армии! Добавим, что 11 023 человека, или одна двадцатая часть больных, скончались в госпиталях и лазаретах. В конце XVIII столетия на 500 здоровых солдат приходился один больной, за полвека соотношение стало обратным: на одного здорового — 500 больных. Беспрестанная шагистика с полной выкладкой, издевательства над солдатами, постоянная угроза быть изуродованными шпицрутенами, плохое питание, полное равнодушие офицеров к нуждам рядовых быстро сделали своё дело.
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
