Монарх в России больше, чем монарх
Автор прекрасно сознает, насколько неуместны в историко-биографических книгах академические отступления, неизменно пугающие читателя специальной терминологией, суховатостью стиля и вообще ломающие своим многоумием ткань повествования или, если брать наш случай, рвущие нить разговора. Осознавая все это, автор тем не менее полагает, что порой отступления совершенно необходимы для лучшего понимания эпохи в целом и отдельных её сюжетов в частности. Единственное, чем он может немного порадовать читателя, а заодно и успокоить свою совесть, заключается в том, что противники подобных отступлений спокойно могут пропустить их, следя за перипетиями судьбы нашего героя. Внимательные же, тем более дотошные читатели увидят, что отступлений в нашем разговоре встретится всего лишь три, и каждое из них будет, по возможности, небольшим.
Проблема «Монарх как психологическое и теолого-политическое явление» — слабо разработана и в психологической, и в философской, и в исторической литературе, а потому нам ничего не остается, как погрузиться в мир «голой» эмпирики. Для читателя это может быть даже более интересным, поскольку историческая практика чрезвычайно богата, занимательна, поучительна, несмотря (а может быть благодаря) своей дву-, а то и трёхзначности. Человек, любящий и привыкший размышлять над историческими событиями, проводить временные параллели, искать замысловатые аналогии, всегда отыщет в историческом материале подтверждения своим раздумьям и построениям. Правда, его оппоненты с необыкновенной легкостью проделают то же самое, но ведь в споре рождается не только истина, но и [69] происходит становление нас самих, как людей мыслящих. Поэтому давайте думать и спорить…
Вряд ли для кого-то является большим откровением то, что одна из главных причин особенности исторического лица России заключается в своеобразии её государственности. У российского самодержавия имеются глубокие и весьма разветвленные корни, многие из которых сходны с западноевропейскими аналогами, другие же относительно специфичны. Для лучшего понимания предмета разговора напомним о главных этапах становления этого института власти, а также об основных чертах его характера. Начнем с того, что Древняя Русь, как и многие другие государственные объединения того времени, была «государством силы». Создаваемый её населением прибавочный продукт господствующему слою приходилось изымать насильно, да и война, вперемежку с регулярными грабежами ближних и дальних соседей, долгое время сохраняла статус своеобразного «средства производства».
В результате глава Древнерусского государства становился в первую очередь защитником и добытчиком, а потому вершителем судеб, средоточием полезной для населения власти. Экономическая значимость княжеского «стола» наряду с военной, полицейской, судебной и т.п. значимостью, умение князей удовлетворять нужды господствующего (и не только господствующего) слоя населения тормозили развитие системы самостоятельного крупного феодального землевладения, то есть образование российской аристократии — политического и экономического противовеса княжеской, а позже царской власти. Строй, сложившийся в Древней Руси, ученые называют «властью-собственностью», а если проще, то таким строем, при котором князь являлся не только главой государства, но и самим этим государством (его землями, казной и т.п.).
Позже, в Московском царстве, частное землевладение также никогда не было ведущей формой земельной собственности. Земельные угодья оставались во владении государства, а все население считалось «держателем» земли, обязанным платить за это налоги и выполнять определенные повинности. Социальный строй, таким образом, оказывался своеобразной иерархией «держателей». Долгие века крестьяне сел и деревень, принадлежавших боярам, монастырям или дворянам, видели в них не полноценных хозяев вотчин и имений, а лишь «высших арендаторов», которым они по воле царя обязаны платить оброк или исполнять барщину.
Политический вес главы Русского государства значительно [70] вырос в период монголо-татарского ига. Роль «хранителя земли» и её освободителя от чужеземного гнета помогла московским князьям стать собирателями огромного царства. В результате завоевания Руси монголами и господства в ней Золотой Орды изменились и отношения между великими князьями и боярством; умерло право подданных менять сюзерена, отошла в прошлое самостоятельность земель и княжеств, гордых и относительно независимых бояр стало теснить служилое, а потому более зависимое от князя дворянство — вассалитет успешно вытеснялся подданничеством. Особенно усилились элементы деспотизма власти в годы правления Ивана IV Грозного, когда проблема подконтрольности трона обществу или подчинения общества трону была окончательно решена в пользу последнего. Тогда же главной опорой монархии безоговорочно становится служилое дворянство, выполнявшее роль как военной силы, так и средневековой бюрократии.
В те же годы утверждается новый, чиновный принцип строения правящей группы служилого сословия. Из общей массы дворян выделяется её московская верхушка. Лишенная связи с уездным дворянством, она жестко проводит политику самодержавия, вопреки сословным интересам самого же дворянства. Сходные процессы протекают и в среде купечества, где образуются свои привилегированные слои «гостей». Иными словами, развитие сословий в России шло не по линии их консолидации, а по линии все большего дробления на чины. Это приводило к утрате ими способности отстаивать перед верховной властью особые социально-политические интересы, а значит ко все большему возвышению трона.
XVII и XVIII века привнесли в этот процесс новые краски, но не изменили его сути. Во времена Алексея Михайловича самодержавие и «вся земля» уже не находятся в состоянии, пусть и неустойчивого, но равновесия. Сословия продолжают дробиться на московское и уездное дворянство, детей боярских и дворянство, «лучших», «средних» и «худших» горожан, что продолжает усиливать власть царя. Окончательную форму эти процессы принимают в правление Петра I, реформы которого способствовали безвозвратному превращению государя в абсолютного монарха, а дворянства — не просто в служилое сословие, но в сословие, служащее именно императору. В политической системе России единственным действенным элементом остается монархическая государственность. По справедливому замечанию польского историка К. Валишевского, начинания теперь [71] могут идти и не от монарха, но его содействие необходимо даже в мелочах.
С другой стороны, личные качества властителей, восходивших на престол после Петра Великого, увеличивали зависимость верховной власти от столичного дворянства, бюрократии и гвардии. Все большее влияние начинают оказывать правления фаворитов: А.Д. Меншикова, Э. Бирона, А.И. Остермана, Шуваловых, братьев Орловых, Г.А. Потемкина, М.М. Сперанского, А.А. Аракчеева. В XIX веке царь фактические пребывал на вершине бюрократической пирамиды в одиночестве. По словам одного из историков, «учреждений, систематически помогавших ему в управлении страной и способных хоть в какой-то мере разделить с императором ответственность за результаты работы государственной машины, не существовало».
Позиции самодержавия чрезвычайно усиливала мощная поддержка его Православной церковью. Последняя часто представляла монарха чуть ли не живым божеством, приписывая ему особые качества и возможности. В данном случае, конечно, имелась своя постепенность событий. До XVI века цари рассматривались подданными, главным образом, как земные судьи, чья власть над людскими судьбами уподобляла их Богу, иными словами, правитель был равен Богу по праву судить и решать. Полного тождества между ними ещё не существовало. Важным шагом на пути дальнейшего обожествления монарха стало наименование его царем, так как царский титул на Руси имел не столько иерархический и политический, сколько религиозный характер. Ведь этим титулом в священных текстах именовался Бог.
Поступки царей отныне делаются, в принципе, неподотчетными людям и не нуждаются в оправдании перед ними. В отношениях с подданными монарх начинает выступать как Божество, и лишь в отношениях с Богом ещё проявляется его человеческая сущность (но эти отношения надежно спрятаны от посторонних глаз). Его коронование называется священным, так как сопровождается особым таинством — миропомазанием. В ходе него царь получал от Бога силу и мудрость для осуществления власти над государством. Обряд коронации имел настолько мистический и глубоко религиозный характер, что даже предметы, участвовавшие в нем (царские регалии) становились могучими символами. Корона знаменовала собой величие, венец; скипетр — справедливость, мудрость, милосердие; держава — владычество над землей; трон — возвышение над другими властями; порфира — покровительство подданным. Для сравнения скажем, [72] что при всей огромности власти, которой обладал, к примеру, во Франции Людовик XIV, Католическая церковь, а значит, и подданные, считала его «правой рукой Церкви», «старшим сыном Церкви» и не более того. Уподобление короля Богу было возможно только в поэтических метафорах или в льстивых речах придворных, но никак не в официальных церковных или государственных документах.
В России же с XVIII столетия императоры в проповедях и церковных текстах начинают называться кем-то вроде Христа. Скажем, во времена Александра II покушавшихся на его жизнь террористов сравнивали с Иудой, предавшим, как известно, Сына Божия. Став с XVIII столетия главой Православной церкви, монарх к своему, и без того уникальному, образу добавил ещё и авторитет патриархов. После этого вряд ли стоит удивляться тому, что перед Екатериной II крестьяне, встречавшиеся ей во время поездки по Малороссии, норовили поставить свечи, как перед живой иконой; солдаты, отвечая на приветствие Николая I, крестились, как при звуках благовеста; железнодорожные сторожа, встречая поезд Александра II, крестились и клали земные поклоны, как будто имели дело не с привычным средством передвижения, а с чем-то сверхъестественным.
В XIX столетии события жизни царей не только продолжают пониматься и оцениваться по образу и подобию земной жизни Христа, но и начинают праздноваться в церквях, отмечающих эти события (рождения, совершеннолетия, женитьбы, рождения детей, дни ангела и прочее) торжественными молебнами и проповедями. Сакрализация монарха захватывала самые разнообразные сферы жизни страны: государственное управление, национальное самосознание, богослужение, культуру. По словам одного из исследователей, «…сферой приложения сил искусства и мысли был, в первую очередь, дворец, игравший роль и политического, и культурного центра… и храма монархии, и театра, на котором разыгрывалось великолепное зрелище, смысл которого заключался в показе мощи, величия, неземного характера земной власти…». Следует отметить, что монархов восхваляли не потому, что они были тщеславны, и не потому, что восхваляющие желали добиться для себя каких-то благ (вернее, не только поэтому). Как заметил французский историк Ф. Блюш: «Фимиам — средство национальной, а не только королевской пропаганды». Великолепие царского дворца, блеск царского двора являлись одним из непременных условий возвеличивания нации и государства. Религиозный взгляд на власть коснулся, естественно, и [73] военных событий первой половины XIX века. Отечественная война 1812 года пропагандировалась Церковью и воспринималась народными массами, как продолжение извечной борьбы Христа и Антихриста. Разговор Александра II со знаменитым проповедником Иннокентием о Севастополе уподоблялся беседе Христа с Моисеем и Илией о Голгофе на Фаворской горе. Примеров подобного перенесения религиозных сюжетов на абсолютно мирские события можно привести достаточно много. Все они, однако, будут говорить об одном и том же — об укоренившейся привычке Церкви и россиян видеть в монархе Бога или, в крайнем случае, Сына Божия.
В сознании и предощущении грядущего помазанничества воспитывались и наследники российского престола. Возможно, не богословские хитросплетения и не уроки закона Божьего, а беседы с глазу на глаз царя с наследником из века в век формировали некую идею монархии, идею особого русского царства. Мы вряд ли сможем восстановить во всей полноте такие доверительные беседы, но тезисной расшифровке они, на наш взгляд, вполне поддаются. Речь, видимо, шла о том, что монарх смертен, но бессмертна идея монархии. Ради этой идеи, объединяющей нацию, люди готовы пойти на многие жертвы и подвиги, а потому монархия более абсолютна, нежели монарх. Самодержец царствует, то есть царит. Возможно, есть политические деятели более способные, но им не дано стать незаменимыми. Поэтому император и вынужден постоянно заботиться о славе, чести, репутации как своей, так и страны в целом, ведь эти понятия относятся не только к нему лично, но и к спасительной для государства идее монархии. И не только к ним, но и к единственной истинно христианской православной религии.
Он должен помнить, что любое проявление им чувств удесятеряется в глазах окружающих: вспыльчивость превращается в царский гнев, награда — в царскую милость, решение — в царскую правду. Искушение монарха гордостью, к счастью, смягчается христианством, ведь Божественное право налагает на него свои нелегкие обязанности. Император должен быть немногословен; он знает, насколько значительны его слова, и никогда не злоупотребляет речами. Современники сумеют понять каждое его слово, каждую интонацию, оценят короткие замечания монарха. В глазах же будущих поколений он останется своими деяниями и тем, как его изобразят современники событий, насколько поймут его и оценят.
Он обращается к прошлому не для того, чтобы избавиться от него, но чтобы отвести грядущие бедствия, сохранить [74] память о династии и стране, выстроить преемственное будущее. Только для императора существует постоянная живая связь между прошлым и будущим и на этом строится его политика. Наверное, неправильно было бы после всего сказанного сомневаться в искренности слов Александра II, обращенных им в ноябре 1861 года знаменитому канцлеру Пруссии Бисмарку: «Во всей стране народ видит в монархе посланника Бога, отеческого и всевластного господина. Это чувство, которое имеет силу почти религиозного чувства, дает мне корона, если им поступиться, образуется брешь в нимбе, которым владеет вся нация». Понимание царя как Отца русского народа и помазанника Божьего, предполагало не только особый эффект, но и особую ответственность монарха перед подданными. Царь, получая власть от Бога, тем самым не только получал санкцию на её безмерность, но и брал христианские обязательства перед ведомым им народом. Даже в загробной жизни он нёс ответственность за все неурядицы во вверенном ему государстве, и именно поэтому имел право на принятие полностью самостоятельных решений.
Положению российских монархов соответствует несколько определений, но одно из них представляется наиболее емким и убедительным — всеобъемлющая патриархальность. Причины удивительной живучести патриархальности заключаются в многозначности самого этого понятия. Оно является и исторической категорией, заключенной в определенные хронологические рамки, то есть преходящей, смертной, и содержит в себе некий универсальный смысл, а потому готово к возрождению в любую эпоху. Именно патриархальность в XIX веке (да и только ли в девятнадцатом?), как в частном, так и в государственном отношениях, вызывала в России драматические диссонансы, но она же неизменно восстанавливала гармонию (или её подобие), позволяла власти и населению страны совершать необходимое некое нравственное и волевое усилие для установления нового компромисса между ними. Её естественная замкнутость была притягательна потому, что не оставалась неизменной, пропитываясь духом новой культуры. Иными словами, патриархальность, в глазах многих и многих, являлась именно той прогрессивной постепенностью, по которой так тоскует человек, подсознательно опасающийся безоглядной ломки старого, бега вперёд «сломя и очертя голову».
Отметим, что после Петра I традиционные опоры монархии: провозглашение монарха Богом на земле, система дворянской службы — дополняются идеями «общественного [75] договора», «естественного права». Последние говорили о заключении определенного договора между обществом и властью, о гражданском долге или обязанности монарха перед подданными. Однако в России эти идеи звучали нарочито туманно, ведь четко определенные условия или обязанности монарха устанавливали бы границы священной власти государя. Тем не менее, начиная с царствования Екатерины II, самодержавие утрачивало грубо-деспотические признаки. Российские монархи были озабочены тем, чтобы не давать повода для обвинения себя в «азиатчине», да и само время заставляло власть менять своё отношение к сословиям и вести поиски путей к установлению новых межсословных отношений. С необходимостью укрепления, обеспечения самодержавия более современной идеологией связано появление таких понятий, как «законная монархия», «народное самодержавие», «истинная монархия». Однако сознание земной вседозволенности и ответственности лишь перед Богом не покидало правителей России. Да и только ли в правителях, в их охранении своего всемогущества было дело?
Первый раздел первого тома Свода законов Российской империи начинается следующим определением: «Россия управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих… Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Государь был единственным законотворцем и автором законоподобных распоряжений. Согласно статье 51 Свода законов, «…никакое место или правительство не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной Власти». Иными словами, всемогущество монарха являлось одним из основных законов страны, и властители были обязаны строго его исполнять, если хотели считаться законопослушными гражданами.
Со второй половины XVIII века император, воплощая верховную власть внутри страны, одновременно превратился в одну из главных фигур на европейской арене. Расширение сферы его деятельности, с одной стороны, отвлекало его внимание от проблем внутренней жизни империи, а с другой — заставляло постоянно соотносить экономические системы и социальные структуры России и ведущих европейских государств и анализировать соотнесенное. Иными словами, новое положение империи в Европе заставляло их вновь и вновь возвращаться к мыслям о состоянии собственной страны. Ведь только от верховной власти зависело [76] решение насущных проблем государства, она (эта власть) долго являлась единственной политической силой в империи, способной реально оценивать и регулировать ситуацию в нужном направлении. Признавая за самодержавием превалирующую (до определенного времени) силу, нельзя не отметить ощутимого противоречия: эта сильная и по большей части умная власть имела недоброе обыкновение делать неверные (или неуверенные) шаги в самые критические моменты. Главной причиной подобного противоречия было то, что в такие моменты монархи начинали прислушиваться не к здравому смыслу и не к законам естественного развития страны, а к инстинкту самосохранения, к голосу династического интереса. Полное отождествление себя (как династии) и государства начинало играть с ними злую шутку, что печально сказывалось на состоянии империи.
Вообще же понятие монархической власти трудно определяемо. Видный русский юрист С.А. Котляревский писал: «Положение монарха часто имеет гораздо более глубокое историческое, чем юридическое обоснование. Правовые определения этой власти… только поверхностный слой, который накинут на веками отлагавшиеся плоды побед и поражений в борьбе с окружающими социальными силами, на отпечатлевшиеся привычки, верования, чествования». На языке юристов, всегда требующем пояснений, власть императора являлась крайней, чрезвычайной, последней и безответственной.
Первое означало право принятия крайних решений в минуту особой опасности, которой подвергается страна. Такие крайние решения зачастую выглядели нарушением традиций, даже богохульством, но являлись необходимыми и, с точки зрения верховной власти, единственно возможными. Говоря словами одного из героев В. Гюго: «Да, я разорвал завесу алтаря, но я перевязал раны страдающего отечества». Государю принадлежало и право чрезвычайных, надправных решений там, где законы оказывались бессильны или несовершенны. По выражению одного из толкователей этого положения, «давая законы, Государь, очевидно, сам стоит выше законов, как его источник». Ему же принадлежало право последних решений в делах государства, что давало возможность устранить почву для внутригосударственных конфликтов, оставляя последнее слово за монархом. В действительности это право иногда, напротив, приводило к возникновению конфликтов, особенно в интересующем нас XIX веке. Наконец, государю зачастую приходится принимать безответственные решения (термин, как вы понимаете, не имеет ничего общего с легкомысленностью и самодурством), [77] что не только не упрощало его деятельности, а усугубляло положение самодержца. Ведь безответственными эти решения были по отношению к обществу, но совесть самого монарха и его религиозные убеждения требовали строгого и нелицеприятного ответа.
Честно говоря, при всей видимой четкости юридических определений власти венценосца мне больше по душе слова короля российских адвокатов Ф.Н. Плевако, который, отчаявшись научно определить, что из себя представляет власть монарха, сказал: «Не прикасайтесь к Помазаннику Божию… Бывают минуты, когда Цари действуют подобно пророкам под высшим наитием Божества». Или более прозаичное, но не менее точное замечание П.А. Столыпина: «Теория скоро перешла в верование, верование в догмат, догматы же трудно опровергать какими-либо рассудочными доказательствами». Не правда ли, эти слова более точно выражают и искреннее уважение к царской власти, и умную растерянность перед её бескрайностью.
В XIX столетии одной из центральных идей, посвященных самодержавию, стала идея о его цивилизаторской, прогрессивной роли, которая возникла не на пустом месте. Её разделяли не только ретрограды и консерваторы, но и люди либерального и даже радикального склада ума и образа действий. Прислушаемся, например, к А.С. Пушкину, который в своё время писал: «Не могу не заметить, что со времени восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образовательности и просвещения… правительство все ещё единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависит стать во сто крат хуже».
Действительно, неограниченная монархия, как форма правления, имела много преимуществ для проведения преобразований: возможность быстрого принятия единоличных решений, непререкаемость обновлений или, наоборот, постоянства кадрового состава высшего чиновничества, подталкивание исполнительной власти в нужном самодержцу направлении, подчинение всех и вся поставленной задаче. Однако непричастность России к правовой государственности не означала, что проблема правовых действий автоматически снималась. Её нерешенность усугубляла социальные противоречия, деформировала общественную жизнь, вызывала противодействие растущих политических сил. До поры до времени выручало то, что власть в России осознавала свои интересы прежде, чем общество спохватывалось о своих. Но вечно так продолжаться не могло. [78]
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
