«Цепь великая»
Милютина в самом деле частенько называли либералом, демократом, «красным», нимало не заботясь о том, что, давая ему такую характеристику, ругатели тем самым намекали на либерализм и «розоватость» самого императора, приблизившего Милютина к своей особе. В 1858 году противники Николая Алексеевича попытались окончательно дискредитировать его, убеждая Александра II в ненадежности ненавистного им чиновника. В качестве подтверждения своих слов они ссылались на то, что Городовое положение 1848 года, разработанное Николаем Алексеевичем, приводит к неповиновению населения. Ответ императора прозвучал весьма обидно для его верного помощника: «Милютин давно имеет репутацию «красного» и вредного человека, за ним нужно понаблюдать». Узнав об этом, Милютин был уязвлен до глубины души и заявил Ланскому, что он вынужден просить об отставке.
Министр немедленно отправился к государю и уверил того, что ручается за Милютина, как за самого себя. В защиту талантливого чиновника выступили великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич. Через три месяца после этих событий вышел в отставку товарищ (заместитель) министра внутренних дел А.И. Левшин, освободилась весьма важная вакансия в иерархии российской бюрократии. Против возможного назначения на этот пост Милютина единой когортой выступили П.Н. Игнатьев, М.Н. Муравьев, В.А. Долгоруков, К.В. Чевкин, В.П. Бутков — цвет высшего чиновничества того времени. Однако Ростовцев и Ланской убедили Александра II назначить на данный пост именно Милютина, сделав его хотя бы временным товарищем министра. «Временно-постоянным», как шутили современники, он и прослужил вплоть до отмены крепостного права и своей отставки.
Тем временем в деле подготовки крестьянской реформы появились новые сложности, возникшие в связи с крайне печальным обстоятельством. В феврале 1860 года после тяжелой болезни скончался Я.И. Ростовцев. За несколько недель до смерти он изо всех сил торопился завершить окончательный проект освобождения крестьян, получивший название «завещания Ростовцева». Перед самой кончиной Яков Иванович обратился к ежедневно навещавшему его императору с последним кратким напутствием: «Государь, не [189] бойтесь!» Александр II тяжело переживал потерю доверенного сотрудника, но одновременно, видимо, испытывал и некоторое облегчение. Дело не в бесчувственности или лицемерии монарха, а в политическом расчете, от которого тот не мог отрешиться ни на минуту. Наступало время серьезных компромиссов, а имя Ростовцева стало для поместного дворянства и части столичной бюрократии слишком одиозным. Теперь, после его смерти, председателем Редакционных комиссий можно было назначить деятеля совершенно иного толка, который был бы способен успокоить встревоженных «правых». Такой человек нашелся без особого труда, им стал бывший министр юстиции Николая I В.Н. Панин.
Это назначение вызвало в российском обществе бурное негодование одних и восторженное ликование других. «Как! — восклицал в «Колоколе» А.И. Герцен. — Панин, Виктор Панин, длинный сумасшедший! который формализмом убил остаток юридической жизни в России… Ха-ха-ха! Это мистификация!» Нет, мистификацией здесь и не пахло. Не только Герцен, вынужденно находившийся в английском далеке, но и вся прогрессивно мыслившая Россия недоумевала и скорбела. Н.А. Милютин, узнав о сенсационном назначении, хотел вновь подать в отставку, и только настойчивые убеждения великой княгини Елены Павловны заставили его отказаться от этого намерения. Сама Елена Павловна рискнула высказать императору недоумение по поводу назначения Панина на столь неподходящий для него пост, но не добилась от монарха внятного ответа. Её фрейлина, баронесса Сталь, почему-то особенно неотразимая для стареющих сановников, решила сыграть роль современной Юдифи и, пообещав Олоферну-Панину свою благосклонность, заставить его отказаться от поста председателя Редакционных комиссий. Однако даже ей, несмотря на все усилия, не удалось уязвить бронированную душу бывшего министра юстиции.
В чем же, однако, секрет этого странного назначения, да и был ли здесь какой-либо секрет? Заметим, кстати, что самого Александра II вся эта суета вокруг Панина, может быть, и забавляла, но нисколько не смущала. Император настолько твердо решил довести крестьянское дело до конца, что оценка общественным мнением действий монарха его совершенно не интересовала. «Что обо мне говорят, — заявлял государь, — я на это не обращаю внимания. Нельзя быть любимому всеми». Главное же, при выборе Панина он трезво взвесил все «за» и «против». Если бы вместо Ростовцева был назначен, предположим, Милютин или ещё кто-то из [190] реформаторов, то это вызвало бы такую бурю и такие интриги, что борьба с ними могла заставить отложить на время само дело реформ. Если бы освободившаяся должность досталась, скажем, М.Н. Муравьеву, тот бы притворился послушным исполнителем воли императора, но обманул бы его доверие, подыгрывая крепостникам.
Наконец, Александр II твердо знал, что Панин никогда не был идейным борцом. Он являлся служакой до мозга костей, для которого на первом месте всегда стоял приказ «сверху». Собственно, это подтвердил и сам граф в беседе с великим князем Константином Николаевичем, заявив: «Каковы бы ни были мои личные убеждения, я считаю своим долгом верноподданного прежде всего подчинить их взгляду императора… Если я какими-либо путями, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе чем я, — то я долгом почту тотчас отступить от своих убеждений и действовать совершенно наперекор им даже с большею энергиею, чем если бы я руководствовался собственными убеждениями…» Необыкновенно удобное качество как для его носителя, так и для монарха, имеющего подобных министров.
Сказанное, безусловно, объясняет практическую сторону назначения Панина, но психологически его появление на посту председателя Редакционных комиссий на многих подействовало угнетающе. В России от верховной власти всегда ждут смелых, неожиданных решений, а когда они, наконец, принимаются, власть тут же начинают подозревать в том, что это сделано для отвода глаз, в собственных интересах и т.п. В отношениях с «верхами» для россиян всегда характерно ожидание чуда, с одной стороны, и недоверие — с другой (что в общем-то неудивительно). Назначение же Панина действительно выглядело странно, тем более что впоследствии Милютин не раз ловил за руку нового председателя Редакционных комиссий, который не брезговал произвольными изменениями протоколов заседаний комиссий в угоду собственным воззрениям{50}. Дворянские же депутаты, вдохновленные назначением Панина, с новыми силами обрушились на главные пункты проекта, говорившие о наделении крестьян землей и об организации крестьянского самоуправления. Тогда, наверное, и была разорвана последняя нить, которая могла связать воедино самодержца и общественное мнение.
Странны и наивны сетования тогдашних и более поздних либералов на слепоту Александра II, не разглядевшего в адресах и записках депутатов рационального зерна и не защитившего их от произвола бюрократии. Во-первых, даже сейчас [191] трудно отличить либеральную «конструктивность» от правительственной. Во-вторых, император, вынужденный начать реформу в союзе с частью бюрократии, сразу столкнулся с противодействием подавляющего большинства столичного и провинциального дворянства. Чиновников Александр Николаевич не без оснований надеялся заставить подчиняться своей воле, ведь в его руках находились все рычаги воздействия на бюрократию. Дворянство же, даже просвещённый его авангард, с точки зрения монарха, было не только неуправляемым, но просто не понимало своих выгод. Таким образом, трения между верховной властью и поместным дворянством вполне объяснимы и закономерны, но они сулили стране много тяжелых испытаний. В конце концов депутатов губернских комитетов удалось заставить одобрить проект Редакционных комиссий, но борьба за отмену крепостного права на этом отнюдь не закончилась.
С осени 1860 года подготовка реформы вступила в решающую стадию. В октябре Редакционные комиссии прекратили свою работу, и проект ушел на утверждение в Главный комитет, председателем которого, как мы уже знаем, являлся великий князь Константин Николаевич. Ситуация в Комитете сложилась непростая: из десяти его членов лишь четыре человека поддерживали Положения, разработанные Редакционными комиссиями; трое требовали существенных доработок; а ещё трое не были согласны с ними вовсе. В данном случае своё веское слово должен был сказать и действительно сказал император, который потребовал, чтобы последним сроком рассмотрения проекта освобождения крестьян в Комитете стало 15 февраля 1861 года. На этой дате он настаивал, с одной стороны, потому, что Положения должны были быть опубликованы к началу полевых работ в деревне, а с другой — Александр II хотел, по старой русской традиции, эффектно отметить пятую годовщину своего вступления на престол (19 февраля 1861 года). Говоря о необходимости закончить работу Комитета в срок, император был краток, заявив: «Этого я желаю, требую, повелеваю!»
После таких слов сопротивляться принятию проекта стало невозможно, и он, пройдя раньше срока Главный комитет, поступил в Государственный Совет. В первый же день работы Совета перед его членами с большой речью выступил Александр II. Он сказал: «Я требую от Государственного Совета, чтобы оно (крестьянское дело. — Л.Л.) было им кончено в первой половине февраля… Повторяю, и это моя непременная воля, чтобы дело это теперь же было кончено…» [192]
Далее император упомянул об усилиях своих предшественников на троне — Александра I и Николая I — решить аграрную проблему и подробно осветил ход подготовки крестьянской реформы. Закончил же он речь следующими словами: «Взгляды на представленную работу могут быть различны. Потому все различные мнения я выслушаю охотно; но я вправе требовать от вас одного, чтобы вы, отложив все различные интересы, действовали как государственные сановники, облеченные моим доверием. Вот уже четыре года оно длится и возбуждает опасения и ожидания как в помещиках, так и в крестьянах. Всякое дальнейшее промедление может быть пагубно для государства».
Голосовали проект в Совете по параграфам и подавляющего преимущества не имели ни противники, ни сторонники реформы. Однако решающее значение в данном случае имели не позиции «фракций», а голос императора. Да, крепостникам удалось значительно «откорректировать» проект в своих интересах: 20% надельного земельного фонда, предназначавшегося крестьянам, осталось во владении помещиков, увеличены повинности крестьян в пользу прежних хозяев, выросла стоимость выкупа земли. Но главное являлось неизменным — крепостному праву в России приходил конец. 19 февраля 1861 года Александр II начертал на первой странице принятого закона: «Быть посему», а председатель Государственного Совета граф Д.Н. Блудов заверил своей подписью подлинность высочайшей резолюции.
Оставалось последнее — составление Манифеста, объявлявшего стране о долгожданном событии. Написать его поручили активному деятелю Редакционных комиссий Ю.Ф. Самарину, но у известного славянофила-либерала документ получился слишком сухим и малопонятным. Тогда обратились к митрополиту Филарету, но тот, будучи принципиальным противником реформы, отказался от почетного поручения. Только нажим со стороны императора и настойчивые просьбы духовника митрополита заставили последнего взяться за перо. Манифест все равно получился неудачным, чувствовалось, что автор писал его через силу, впадая в ложный пафос и неискренность. Но это уже казалось мелочью. Все активные участники подготовки крестьянской реформы получили специально изготовленные медали с профилем императора на одной стороне и надписью: «Благодарю» — на другой. 4 марта из Петербурга с почтовым поездом на Москву отправились генералы свиты и флигель-адъютанты, командированные в губернии для наблюдения за ходом крестьянской реформы. Всего отправлено было сорок [193] наблюдателей. Каждого из них государственный секретарь В.П. Бутков снабдил портфелем с особым ключом. В портфелях находились Положения, которые должны были быть сданы губернаторам, как руководство к действию.
Между тем в столице принимались экстренные и странные на первый взгляд меры. Войска, в том числе и артиллерийские части, приводились в состояние полной боевой готовности. Говорили, будто отец и сын Адлерберги ночевали в Зимнем дворце и имели под рукой запряженные экипажи на случай внезапного бегства царской семьи от угрозы то ли крестьянского бунта, то ли выступления недовольных дворян. Вообще-то меры, принятые правительством, вполне объяснимы. Все дело в традиционности ожидаемых последствий крупных аграрных перемен в России. Как бы ни были подобные перемены настоятельно необходимы, как бы тщательно их ни готовили, какой бы аппарат ни подключали к их проведению, все равно никто и никогда не мог точно предсказать, чем они закончатся. К счастью, в 1861 году ничего страшного так и не произошло.
Многие и многие наблюдатели в один голос свидетельствовали, что день 5 марта 1861 года (дата объявления свободы крепостных) прошел буднично и до обидного тихо. Причинами этой незаметности и обыденности великого события критики реформы называли книжный язык Манифеста, беспрецедентные полицейские меры, принятые в стране, недоверие народа к любому документу, исходившему от правительства, трудные для понимания крестьян условия их освобождения. Все это так, всенародных торжеств 5 марта действительно не наблюдалось, однако не было и полного равнодушия. Да его и не могло быть при снятии варварского клейма с 23 миллионов человек.
Утром этого дня Александр II возле манежа лично прочитал Манифест собравшейся здесь толпе. Народ слушал, но безмолвствовал, то ли по укоренившейся в России привычке — почтительно, то есть без бурного реагирования, выслушивать монарха, то ли подействовал странный запрет полиции проявлять в этот день какие-либо сильные чувства. Зато, как вспоминает П.А. Кропоткин, на разводе офицеры окружили государя и восторженно кричали «ура!». К середине дня начал осознавать происходившее и простой городской люд. Г.А. Щербачев вспоминал: «Было два часа, на Царицыном лугу было народное гуляние… Издали послышались крики «ура». Государь ехал с развода… Наконец, когда государь подъезжал к плацу, толпа заколыхалась, шапки полетели вверх, раздалось такое «ура», от которого, казалось, земля затряслась. [194] Никакое перо не в состоянии описать тот восторг, с которым освобожденный народ встретил своего царя-освободителя».
Позже на одном из спектаклей оркестр по требованию публики трижды играл «Боже, царя храни», причем только на третий раз музыка гимна пробилась сквозь громогласное пение зала. На следующий день фабричные Петербурга послали депутацию к генерал-губернатору столицы с просьбой разрешить им подать государю соответствующий адрес и хлеб-соль. Хозяин города встретил представителей народа очень грубо и отказал в их просьбе. Тогда фабричные пригрозили ему, что обратятся к министру двора, и губернатору пришлось пойти на попятную. 12 марта двадцать тысяч фабричных рабочих пришли на Дворцовую площадь, чтобы выразить императору искреннюю благодарность.
Да и в провинции, при развозе Манифеста по губерниям, народ оказывал всяческое содействие по скорейшей доставке документа на места. Крестьяне сами вызывались помогать курьерам и перевозили их от одного селения к другому с необыкновенной скоростью. В Кинешме был случай, когда крестьяне выпрягли уставших лошадей у курьера и везли его на себе несколько верст. Слушая Манифест, народ благоговейно крестился, клал земные поклоны, ставил свечи к образам и служил молебны за Александра II, «не довольствуясь одними общими молебствиями, отправляемыми повсеместно».
Было, конечно, и другое. Как же в России без бестолковщины? По стране рассредоточились 80 полков, в задачу которых входило внушение крестьянам смирения и уважения к действиям властей. Но серьезные беспорядки возникли только в Спасском уезде Казанской и Чембарском Пензенской губерний. Здесь пришлось прибегать к вводу в села воинских частей, пускать в ход оружие для разгона многотысячных толп, пытавшихся оспорить подлинность Манифеста 19 февраля 1861 года или дать ему своё толкование. В результате этих событий десятки крестьян были убиты и ранены{51}. Император, искренне огорченный трагическими инцидентами, все же отметил, что военные действовали единственно возможным образом. Трагическое, как известно, в жизни очень часто ходит бок о бок с комическим, так было и в этот раз. Скажем, из-за нелепого распоряжения полиции о запрещении населению 5 марта бурно выражать чувства одного петербургского дворника выпороли за то, что бедолага после объявления воли троекратно крикнул «ура!». И правильно, не велено, не ликуй.
Короче говоря, власти ждали проявления массового недовольства, а к празднованию великого события подготовиться [195] забыли. Александр Николаевич признался близким, что считает 5 марта 1861 года лучшим днем своей жизни, и он был совершенно прав. Однако этот воистину знаменательный день так и не стал государственным праздником ни до революционных событий 1917 года, ни тем более после них. Мы предпочитаем отмечать другие «красные» даты, полагая, видимо, что освобождение 23 миллионов соотечественников от рабства — событие для нас совершенно ординарное. Для властей и общества день достаточно невнятной солидарности трудящихся или создание Красной (почему дата создания только Красной?) армии и в наши дни куда важнее даты отмены крепостного права. Но это так, к слову, праздники, конечно, можно назначать и отменять, но если они не стали «своими» для большинства населения, то подобные внедрения и отмены — занятия абсолютно бесполезные. Кстати, за границей день 5 марта 1861 года практически сразу был оценен по достоинству. Например, в одной из статей в «Кельнской газете» от 13 марта того же года говорилось: «Редко, или лучше сказать, никогда ещё смертному не доводилось совершать дело столь важное и благородное, как то, которое совершил благодушный император Александр II. Одним росчерком пера он возвратил 23 миллионам людей их права…»
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
