Леонид Павлович Волынский

Поэзия жизни

Шпане послевоенных лет посвящается

Давно, в годах покрытых мглою
сказал мне кто-то между дел:
«Когда начнешь листать былое,
То значит, сильно постарел».

Вот и пришло. Веленьем рока,
Тому уж рад или не рад,
Но я доплелся в то «далеко»
Откуда хочется назад.

Как мутно-блеклая картинка
Маячит часто за «былом»,
Моя далекая Лосинка
И город Бабушкин потом{1}.

Жил жизнью тихой, без злословья.
Но помня: «Будь всегда готов!»
Поселок дачный Подмосковья
Среди заборов и садов.

Раздолье. Травы да канавы.
По улице во всю длину
Играли шумные оравы
В лапту, чижа или в войну.

С исхода дня и до заката,
Когда рабочий день прошел,
Сражались «взрослые» ребята
Кто в городки, кто в волейбол.

Нормально жили. И гуляли,
Купались в Яузе-реке.
А в спорте первенство держали
Бои на шахматной доске.

Сходились часто на досуге.
Здесь мастерство играла роль.
Отец мой был у нас в округе
Некоронованный король.

А осень сквозь, пока пороши
Покров не скроет льда раскат,
Грязь дерзко с ног рвала калоши,
Убив надежду на возврат.

Из школы вечером дорога:
До дома б добежать скорей.
Да, темных улиц было много,
И мало было фонарей.

Не обходилось и без «трений».
Мы тоже были не в долгу.
А вот серьезных нападений
Припомнить что-то не могу.

Что говорить! В теченье скором
Всплыл теплоты душевной свет.
Все это романтичных флером
Подернулось сквозь призму лет.

И сколько лет вот так бы длилась
Вся эта гладь да тишина.
Но пробил час. Как говорилось
Не раз: «Потом была война»{2}.

О ней написано немало.
Отснято пленки несть числа.
Война тьму судеб поломала
И море жизней унесла.

Cудить, рядить охочих много,
Когда спокойно во дворе,
Что загремело у порога
Уже в холодном октябре.

Не выходя за рамки нормы,
Без трубачей и без знамен,
Чуть-чуть поодаль от платформы
Стоял военный эшелон.

Тогда, в решающую осень,
Взяв «сидоры»{3}, не рюкзаки,
По Коминтерновской{4} от Лося{5}
К Лосинке{6} шли призывники.

И тут уже не «понарошку»,
А заслонить собой страну
В жиганских кепочках{7} с гармошкой
Джамгаровка{8} шла на войну.

Тяжелым и пустым пахнуло
В дворы с сугробами зимы,
Как будто разом отшвырнуло
В средневековье, в год чумы.

Людей в те дни тяжелой были,
Как в бурю вывернутый зонт,
Срывали с мест и уносили
Эвакуация и фронт.

А мы остались: страсть рванулся
Куда-то вглубь, но напрямик,
Не завернул, не оглянулся
С отцовской службы грузовик.

Шли дни однообразной лентой
В тревогой стиснутом быту.
И голод, голод перманентный
Все слил в сплошную черноту.

Теперь-то это что за тема?
Позубоскалить, пошутить.
А вот тогда была проблема:
Где взять, чем печку протопить.

Да, это было, было, было!
Пускай в кошмарном далеке
Ночами «лишние» стропила
Я сам пилил на чердаке.

Ушла пора понятий строгих.
С добром соприкоснулось зло.
За исключением немногих
Тогда всем было тяжело.

Когда в суровую годину
Не стало сил, ну хоть ложись.
Знак равенства связал в едино
Два слова: карточка и жизнь.

Рабочий, служащий. Не сложно
Подразделить, кто стар, кто мал.
Но литер железнодорожный{9}
По хлебу всех перекрывал.

И за путевкой к комсомолу
Не думал я тогда идти.
А кое-как окончив школу,
Пошел работать на пути.

У всех времен свои мотивы,
Да и какой уж выбор тут.
Поесть бы, вот и «перспектива»
И «интеллектуальный труд».

Ну что ж. Не все бывает гладко.
Бывает чаще сто потов.
Вот сколотилася бригадка
Таких, как я, голодных ртов.

Мы быстренько поднаторели.
И хватко вскорости могли
Под шпалы подбивать «постели»{10}
И бить кувалдой костыли.{11}

Но с каждым днем грубели нравы.
Терпенья иссякал запас.
А мимо все неслись составы,
Неслись туда, где нету нас.

Зачем? Ведь не было резона.
Да даже не возник вопрос.
Я впился в поручни вагона
И жизнь помчалась под откос.

Да, жизнь есть и без секрета:
Все ясно, нечего жалеть.
А мне вот хочется все это
Забыть и начисто стереть.

Уж где тут думать о порядках
Или хорошем и плохом.
На крышах, тормозных площадках
Или на буфере верхом.

Гнал голод в сказочные дали
Бездумно, сдуру, наугад.
И только стыки отбивали
Железно: «Нет пути назад».

Я не пропал. Не затерялся.
Хоть не достоин похвалы.
От тех времен в душе остался
Пласт головешек и золы.

Но сколько б ни пришлось скитаться,
Кто на руины, кто домой
Помалу стали возвращаться
Назад, сметенные войной.

Закрыть минувшего пробелы,
А тех пробелов — решето,
С востока кто — почти все целы,
А с запада — почти никто.

Да, судьбы перетусовались.
Хлебнув «романтики» до дна
В числе других «нарисовались»
И мы — бродячая шпана.

Заметно сразу участились
Разбои, крики в темноте.
Да, люди сильно изменились,
И хоть вернулись, но не те.

Хотелось зачеркнуть былое
И все по новой начинать,
Но что-то темное блатное
Уже поставило печать.

Цыганка бы не угадала,
Поди вот знай, что это зло
В дальнейшем даром не пропало,
На зоне{12} сильно помогло.

Не враз построилось все ладом,
Особо если у пивной
Еще соседствовали рядом
Закон{13} и фронтовой настрой.

Нет, незапятнанной лазурью
Картину не прикрашу ту,
Где молодость в обнимку с дурью
По вечерам шли в темноту.

Играла дурь, играла сила,
Да мир, поди, на том стоит.
Шоссе Осташковское было
Для нас почти что «Пешков-стрит»{14}.

В ботинках рваных, клифтах{15} драных,
Но все «братишки», все «свои»,
Гуляли с финками{16} в карманах
Лосиновские бугаи.

И наш баян душевно-томный,
Как в прошлом ни был он силен,
Сменил «оттуда» привезенный
С трофеями аккордеон{17}.

Не все же драки. И пристойно
Искали юности мечту.
И песни стройно и нестройно
Неслись в ночную темноту.

Туда же и вела дорога.
Шли встречных не боясь препон.
Пускай шпанистые немного,
Но, в общем, дети тех времен.

Конечно, были с кем сдружились
И крепко. И не их вина,
Что вдруг дороги расходились
И забывались имена.

Растаяла, как шарик зонда
В лазурно-солнечном венце,
Домушники{18} Дзынь-дзынь и Пондра
И братья Уля и Доце.{19}

Давно в былом моя Лосинка,
Послевоенные года,
И эта стертая пластинка
Приносит радость не всегда.

Оно не вроде листопада:
И не сгорит, и не сгниет.
Кого и что забыть бы надо
Незваным гостем вдруг войдет.

«Героев дня» в достатке было,
Да смыла времени река.
Двух память ярко сохранила,
Два не линяющих мазка.

Их вдохновляла не награда,
Не алчность задавала тон.
Одной герои баррикады,
Но только двух ее сторон.

Трагично, мрачно, без пощады
Войной был путь их разделен.
Одной герои баррикады,
Да только двух ее сторон.

Был у обоих путь опасный,
Но в перспективе разный вид.
Один оперативник{20} классный,
Другой классический бандит.

В атаках путь прошедший ратный
Из выживших фронтовиков
Всегда подтянутый и статный
Оперативник Глазунов.

Каких-то ярлыков в народе
Не помнится на тот момент.
Теперь бытует в обиходе
Словцо такое «честный мент».

Не нравится мне это слово.
И я б сказал на свой манер
Про Алексея Глазунова:
«Достойный милиционер».

С преступностью отважно дрался,
Как с немцем: не жалея сил.
Но никогда не придирался
По мелочовке. И не мстил.

Всех нас, шпану, на морду зная
За нетверёзую гульбу,
Он многих удержал у края,
Не дав сломать свою судьбу.

Те, что себе могилу рыли,
Сменив на благодарность гнев,
Ему спасибо говорили,
На склоне лет хоть поумнев.

Нет, я претензий не имею.
Он свойский был. И не беда
Что «макаронину»{21} по шее
Дать не стеснялся никогда.

Теперь никто уж не расскажет,
Что поднимал его престиж
Удар: как «дядя Леша» вмажет,
Так на ногах не устоишь.

А что поделаешь, однако:
На рынке или у пивной
Ведь каждый день случалась драка
Среди кампании блатной.

Несется время. Память тает.
Где вы, сараи и дворы?!
И много ль тех, кто нынче знает
Названья улиц той поры.

Ватутинский{22} ряды кончали
Окраины квартал жилой.
Они и среди дня встречали
Какой-то хмурой тишиной.

Там, где Медведковской{23} дорога
Ватутинку пересекла{24},
В молчанку, как-то даже строго
Осенней ночью драка шла.

Чего? Да мы не знали сами,
Кто на кого, за что напал.
Как есть все были с «фонарями»{25},
Но опер{26} драку разметал.

А что потом? Потом встречались,
Здоровались. Чин-чинарем.
Конечно, чуточку смущался,
Что вот под глазом с «фонарем».

А он не подавал и вида,
Что это след его руки.
Какая может быть обида?
На то и драка, мужики.

Закономерность, хаотичность?
В потоке, в бешеной струе,
Что формирует нас как личность?
Ой ли, одно ли бытие.

Где постепенно, где и сразу,
И даже действенней вдвойне,
Один поступок или фразу
Пройдут, как плуг по целине.

А у кого все ровно, гладко
Так шло, как шарик по трубе?
Конечно, этот страж порядка
Оставил след в моей судьбе.

Я был баклан{27}. Силенкой пышел.
И матом лихо загибал
От трехэтажного и выше.
Как говорят: «На том стоял».

Мне предрекали дружным хором,
Что похождений моих суть
Либо загнуться под забором,
Либо в канаве утонуть.

Для той поры все было в норме.
Пропасть бы я свободно мог.
Когда б ни в милицейской форме
С врожденным даром педагог.

Как он в милицию подался
Понятно: мир был нездоров.
Но, несомненно, выделялся
На фоне прочих оперов.

И что совсем уж было ново,
Особый придавая шик,
Он мог поговорить толково
И ядовит был на язык.

Мат терпел! Гораздо резче,
Чем за дебош, и зло при том,
Бывало, словом так отхлещет,
Что лучше б кажется кнутом.

Считал, возможно справедливо,
Что мат не сильных духом стиль.
Мат — это признак примитива
И трусоватости костыль.

На самородков Русь богата.
Лихих по слову и делам.
Отвадил он меня от мата.
А пить потом я бросил сам.

Да, многих подзабыл, не скрою,
Но дожил до далеких дней
Один из памятных героев
Сумбурной юности моей.

Другой! Ох, не к добру он тянет.
Да, все же есть какой-то рок.
Так заблудившегося манит
В болото светлый огонек.

Отдав на фронте долг Отчизне,
Неполноценный, но живой,
Не будем врать, не к мирной жизни
С войны вернулся мой герой.

Да и какая полноценность?
Он познавал, ломая страх
Ежеминутно, жизни бренность
В диверсионных спецчастях.

Высокий, скроенный как надо,
Для шуток повод не давал
Упор прищуренного взгляда
И ранней проседи металл.

Нет, не участник пьяных оргий,
Но также не из пуритан,
Для органов он был Георгий,
Для нас был Жора Атаман.

У криминала в уваженьи
(Ну, преждевременность седин!),
Всегда в каком-то окруженьи,
И в то же время как один.

Негромко, веско и толково
Словами всуе не частил.
Да, «личность» ? есть такое слово.
Другого здесь и не найти.

А чем он в жизни занимался,
Какую выбрал колею?
Надеюсь, «мокрым» не марался{28},
Но и гарантий не даю.

От «паханов»{29} под впечатленьем
Блюли мы «братский» ритуал{30}.
Он нестандартным поведеньем
Нет-нет меня да удивлял.

Свою оправдывал он кличку,
Всегда весомый, как кастет.
Но до Москвы на электричку,
Подумать только, брал билет.

Из ряда вон! Необъяснимо!
Он все «законы»{31} попирал.
И пожилым невозмутимо,
Сам видел, место уступал.

Ну ладно раз, ну ладно дважды.
Я был поддатенький слегка,
Ну и не выдержал однажды.
Вопрос тянул на «дурака»{32}.

Он вид не сделал, что не слышал.
Меня, как надо б, не послал.
Поскольку ростом был повыше,
То голос сверху прозвучал.

Я буду помнить до погоста,
Хоть это было и давно,
И не причем здесь мерка роста,
Причем — как произнесено.

Ни от шалмана{33}, ни от МУРа{34}
Я без подсказки понял сам,
Что значит «сильная натура».
«Да, я не фраер{35}, но не хам.

Что уступаю место, этим
Авторитет не замарал.
Я за дела свои в ответе.
Да я за них же воевал.

А про билет, сказать в натуре,
Во много раз дешевле он,
Чем повод дать какой-то «Нюре»
Меня костить на весь вагон».

Честолюбивый, даже властный,
Не склонный много говорить.
Однажды я был сам причастный
К тому, что мог он сотворить.

Как переменен мир подлунный!
И быстра времени река.
Был клуб-сарай «Заря Комунны»,
А сокращенно «КЗКа».

Родным был дух нам тех сараев.
Кино! Вот главное из дел.
И знаменитый фильм «Чапаев»
Я в этом «КЗКа» смотрел.

Потом сарай преобразили.
Он современным стал вполне.
Представьте, на билеты были
С местами. Зал без дыр в стене.

Ах, сколько, сколько лет промчалось!
И потянуло к тем местам.
Стоит он! Здание осталось!
Театр какой-то нынче там{36}.

А супротив через дорогу
Был в духе дней тех общепит:
Столовая, буфет немного.
(Сейчас там здание стоит.)

Коснулись также перемены.
Шел обновлений общий вал.
Покрасили немного стены,
Перепланировали зал.

Для публики не ах богатой,
Которую не гнул карман,
Свил гнездышко жуликоватый
Там ресторан — не ресторан.

Жизнь медленно, но лезла в гору.
Все тщились ужасы забыть.
В ту забегаловку ты с Жорой
Зашли чего б перекусить.

Детали стерлись. Из-под спуда
Годов не вынуть их рукой.
Он взял, вот это не забуду,
Возможно, борщ иль суп какой.

Про кулинарные проделки
Говорено не перечесть.
Он ложкой поводил в тарелке,
Спросил: «Администратор есть?»

Мелькало где-то там у стойки,
Дистанционно, на конце,
Официант-посудомойка
В одном, естественно, лице.

Куда-то быстренько метнулась,
Мы не следили по часам,
Но дверь с табличкой распахнулась
И вышел-выплыл, видно, «Сам».

Не бог, но вроде император.
На нас лишь глазом косонул.
«Директор, не администратор»,?
Нам, представляясь, подчеркнул.

Тип неприятный и банальный,
Не редкость и для наших дней,
Весьма упитанно-нахальный
Самовлюбленный прохиндей.

Когда зарубцевались раны,
Жизнь зацвела во всей красе,
Все гуртом стали «ветераны».
В те годы маялись не все.

Да, это было. С прошлым споря
Хотя б себе не будем врать:
Кому война — потоки горя,
А для кого — родная мать.

Вернувшись Жора все увидел.
Еще в том огненном пылу,
Десантник люто ненавидел
Всех отсидевшихся в тылу.

Чуть томно, не сказать ленива,
И с прищуром хитрющих глаз,
Директор вымолвил игриво:
«А что тут, собственно, у нас?»

Насмешку Жора встретил стойко.
И хладнокровно, как всегда,
Сказал, что варево — помойка
И несъедобная бурда.

Явив талант нам театральный,
Директор гнев изобразил.
Как будто этот тип нахальный
Его в измене обвинил.

Раз, по какой-то там причине,
Не нравится его хлеб-соль.
Нам следует ходить отныне
В «Националь» и «Метрополь»{37}.

И чтоб уж доказать нахалу,
Кто тут хозяин до конца,
Победно повернул он к залу
Улыбку, как у жеребца.

Уверенный, что за остроту
Его поддержит смехом зал,
Понятной даже идиоту,
Но почему-то зал молчал.

Слегка замедленно со стула,
Весь напряженный, как струна,
Встал Атаман. И лишь на скулах
Зажглись два розовых пятна.

Директор, опытная шкура,
Врубился сразу и струхнул,
Когда клиент капризный хмуро
Борт ненароком отвернул{38}.

С далеких Шпреи или Рейна{39},
Возможно, из музейных стен,
Сверкнул в глаза клинок трофейный
Холодной сталью «Золинген»{40}.

Все, кто присутствовал, привстали,
Испугом ошеломлены.
Он голосом все той же стали
Как выстрелил: «Снимай штаны!».

Директор с белыми щеками
Уж без приколов в этот раз,
Сник. И дрожащими руками
Послушно выполнил приказ.

Я понимал, что здесь без понта:
Впадает в ярость он легко,
Что живы в нем инстинкты фронта
И до беды недалеко.

Я думаю, душой и телом
Директор помнил тот урок.
«Трусы сюда!», ? и Жора сделал
Жест пальцем, как спускал курок.

Трусы явились к Жоре сразу.
С какой-то судоргой в руке
Он ком трусов в тарелку вмазал,
Как оплеуху по щеке.

Не матерясь, не чертыхаясь,
С недобрым хрипом изнутри
И вроде как-то задыхаясь,
Он выпихнул лишь слово «жри!».

Администратор вдруг очнулся,
И цену осознав потерь,
Из зала, как ядро рванулся,
Возможно, лбом открывши дверь.

Я не видал такого прежде,
Картинка та еще была:
До верха задница в одежде,
А вниз — в чем мама родила.

Потомки наши не узнают,
Чем он там улицу спугнул,
Безумным воплем «убивают!»
Или банальным «караул!»

Тут надо сделать отступленье,
Чтобы сейчас понять могли,
В те дни для блага населенья
Еще ходили патрули.

Хоть жизнь была почти что в норме,
Но поубавить ночью страх
Шли патрули в военной форме
И карабины на плечах.

Вернемся в зал. Поднялся шухер.
Недобрый, судя по всему.
Раздуют ведь слона из мухи,
А нам ментовка{41} ни к чему.

Я было к двери. Все понятно,
Другого вроде не дано.
Он за плечо меня обратно,
И головой мотнул: «В окно!»

Мы выпрыгнули на задворки.
Помойней не сыскать дыры.
Сто лет там не было уборки.
И мы по таре{42} во дворы.

Точнее, чем в сказке, тягу дали:
На вопли, как из-под земли,
Как будто за углом стояли,
Нарисовались патрули.

О нас истории анналы
Не скажут: сведенья скупы.
Но что же делать? Мы на шпалы{43}
И к Лосю двинули стопы.

Шли — не спешили, не потели,
Прогулка ночью — благодать.
А в Лосе в электричку сели,
Там до Мытищ{44} рукой подать.

Изрядно пописав мыслями,
Нашли мы все же нужный двор.
Радушно нас Голубчик встретил —
Мытищинский законный вор.

Братве под хохот рассказали
Все, что произошло, точь-в-точь.
И хорошо докоротали,
Так плохо начатую ночь.

Шли дни, шли месяцы.
И с новью чертилось четче, что к чему.
Но был уже написан кровью
Финал, назначенный ему.

Шли поздно из кино, трепались
И не маячила беда.
С какой-то группой завязались
По дурости, ну как всегда.

Никто особо и не злился.
Поцапались промеж собой.
За словом слово сочинился
Обыкновенный мордобой.

Схватилась свара как-то скоро.
Наш выхватил иль кто из них?
Сказался фронт! Сорвался Жора,
И время встало для двоих{45}.

Никто в беду еще не вникнул,
Еще махались позади.
Похоже, Шурка Крюков крикнул
Истошно: «Жора, уходи!»

Как будто твердь потряс земную
Иерихона трубный глас{46}.
В мгновенья ока врассыпную
Все брызнули, как на «атас!».

По приговору был расстрелян
Кумирный атаман лихой,
И след его давно потерян
В тумане памяти людской.

Того, чтоб время пощадило,
Нет. Смертным это не дано.
Но я твержу упрямо: «Было,
Да, было, пусть давным-давно!»

Закончено ночью 21.08.2009 г. Когда начато, не помню. Началось шутя и легко. Потом бросал, терял, находил. Продолжительное время даже в руки брать не хотелось. Свыкся с мыслью, что так и останется неоконченное. Вдруг понесло! Как в старые добрые времена на одном дыхании — Ура! Ура! Ура!

————————————