А он до края мглистого,
Несбыточным палимый,
Карабкался неистово,
Вершиной одержимый.
А жизнь была, и молодость была.
По первости такая ж, как у многих
И как у всех плоды добра и зла
И у него встречались на дороге.
Ничто ему не прочило небес.
Однако, и к земле не пригибало.
И он вначале никуда не лез,
И роковое проглядел начало.
Случайно, в шутку, уж потом всерьёз,
А там уж незаметно до болезни
Он начал путь до той вершины грез,
До той, куда «нормальные» не лезли.
С чего бы это? Ну, ни дать, ни взять!
Руками развели бы десять судей.
Известно было: и отец, и мать
Вполне добропорядочные люди.
Нет, было что-то. И на рубеже,
Уже потом, когда увидел небо,
Он осознал до холода в душе,
Что никогда «как все другие» не был.
И он до края мглистого,
Несбыточным палимый,
Карабкался неистово,
Вершиной одержимый.
Конечно, были люди (как не быть)
В числе его товарищей и близких,
Которые пытались приземлить
Полет больной мечты и жажду риска.
Степенно восседая за столом,
Далекие от буйства и от сплина,
Уверенно сходились все на том,
Что вовсе ни к чему ему вершина.
Притворно о чудачестве скорбя
(Так было, есть и, верно, будет вечно),
С ним втайне каждый сравнивал себя,
За образец себя беря, конечно.
А он с мечтой не в силах совладать,
Ни днем, ни ночью не имел покоя.
Потом решил: «Аминь! На все плевать!
Ни очага ни знать, ни аналоя».
Уверовав, что цель обретена
(Ох, лучше бы тогда же он очнулся),
Он яд свободы, как стакан вина,
Хлебнул, и в путь пошел — не обернулся.
И он до края мглистого,
Несбыточным палимый,
Карабкался неистово,
Вершиной одержимый.
Он шел, он полз, страстями обуян,
Брал кручи часто с шансами сорваться.
Все подчинил, все слил в стальной таран:
Не отступить, не скиснуть, продержаться.
И вроде даже дрогнула скала,
И вроде ниже сделалась в испуге.
Фортуна, верно, смехом изошла,
Когда глядела на его потуги.
Сказал один — святая простота,
Что чудаки — счастливейшие люди.
Трагедия — погибшая мечта.
Больнее нет, и ничего не будет.
Его гнала напористость бродяг.
Уж не мечтатель, больше раб привычек,
За годом год, но твердо к шагу шаг,
Как каменщик к кирпичику кирпичик.
Он ярым оптимистом был пока.
Пока был в силе и не ныли раны,
А впереди лежали облака,
Холодные коварные туманы.
Но он до крал мглистого,
Несбыточным палимый,
Карабкался неистово,
Вершиной одержимый.
Все зыбко так, все призрачно окрест.
Ни сон, ни явь. Так непривычно смутно.
Как это говорят: «один, как перст»,
Не хорошо в тумане, не уютно.
Один. Один! Внизу в лесах, полях
Он тоже был один. Но как-то это
Не ощущал. Не брал холодный страх.
И мысль не шла, что песенка пропета.
Ну, вот достиг: ни близких, ни родных.
И, может, вспомнят в качестве награды,
Что был такой из племени чудных,
И хорошо, что мы другой плеяды.
Но нет, вперед! Мечты угасшей тень
Тащил как быль в легенду или сказы,
И наконец тот народился день,
Когда под солнцем вспыхнули алмазы.
И как-то сразу жизни канитель
Вдруг улеглась покорно под ногами,
Когда живой свою увидел цель
Уже бесстрастно, мертвыми глазами.
Но он до края мглистого,
Несбыточным палимый,
Карабкался неистово,
Вершиной одержимый.
Тут должен бы у горла встать комок,
Измерить путь хватило б и аршина,
Еще чуть-чуть, всего один рывок,
И вот она, рукой подать, вершина.
Прекрасная! Но стоит сожалеть,
Что кончилась мечта и бездорожье.
Ну, что идти? Там нечего смотреть.
Там просто край. За краем тем подножье.
В тоске глаза и руки опустил.
(С вершины-то подножье, ох, как мило.)
Так что ж — назад? да нет: ни лет, ни сил
Судьба на случай тот не сохранила.
Горел под солнцем ледяной хрусталь,
Внизу туманы скатывались густо.
Не родилась в душе его мораль,
А просто стало холодно и пусто.
Нет, нет, в ущелье не метался крик.
Он тихо оттолкнулся от уступа,
И даже не подумал в этот миг,
Что, может быть, и это тоже глупо.
И он до края мглистого
............................
............................
Нет, уже больше не лез!
17–XI–1984 г., Пушкин
————————————
Рукописный текст стерся, нечитаем. Прим. сост.