Одиночество, как пророчество, каждому — свое.
(То ли подслушанное, то ли придуманное автором этой книги)
В так называемое Новое время мировой истории начало каждого века заставало Россию на том или ином перепутье. В начале XVII столетия — Смута, в начале XVIII — реформы Петра I, подозрительно напоминавшие революцию многими её атрибутами, в начале XIX — нашествие Наполеона и искренние обещания Александра I преобразовать страну, в начале XX столетия — революционные события 1905 и 1917 годов. Да и в наступившем XXI веке мы не можем со спокойной душой сказать, что нам все ясно с направлением развития страны. По выражению, популярному в недавнем прошлом, есть мнение, что начало каждого из последних веков является неким мистическим порогом для нашей страны, так что впереди нас, хотим мы того или нет, ждет ещё много неожиданного. С этим заключением можно было бы согласиться, тем более что с утверждениями мистиков дискутировать очень сложно, а главное, бесполезно, однако стоит напомнить, что один из важнейших переломов в истории России произошел не в начале, а в середине XIX века. Это несколько портит загадочность картины развития страны, связанного с началом столетий, но из песни слова не выкинешь. О событиях именно этого периода мы и намерены начать разговор. Вернее, не только и не столько о событиях, сколько о людях, которые силой обстоятельств или волей [27] Судьбы оказались в 1850–1880 годах во главе Российской империи.
То, что человек сам по себе интересен и даже, можно сказать, является высшей ценностью, давно стало общим местом для философов, писателей, историков и вообще всех, кто интересуется изучением роли людей в совершившихся или совершающихся событиях и процессах. Наверное это так, но на бытовом уровне данное утверждение справедливо, когда дело касается родных, друзей, соседей, сослуживцев или героев сугубо литературных, то есть выдуманных авторами произведений. Однако, когда речь заходит о документальных биографиях властителей, полководцев, ученых, деятелей искусства или лидеров общественных движений, выясняется одно немаловажное обстоятельство.
Оказывается, что человек сам по себе (то есть переживания и движения его души, раздумья, семейная жизнь и т.п.) не так уж и интересны читателям. Он значим для них тем, что открыл, преобразовал, завоевал, написал и, может быть, самое главное тем, чем он расплатился с Судьбой за свои великие дела или чем Судьба наградила его за них. Говоря иначе, он интересен, с одной стороны, благодаря конкретным обстоятельствам места и времени, в которых жил, при условии, что эти обстоятельства важны и значимы для других поколений; с другой стороны, он вызывает интерес у читателя своими личными потерями или приобретениями, являющимися обязательными спутницами человека, отмеченного Историей.
С этой точки зрения, короли, императоры, султаны и президенты находятся вне конкуренции: что может быть интереснее, значимее судьбы человека, вознесенного волей Провидения или выбором сограждан на вершину власти? От его действий зависит благополучие миллионов подданных, к его голосу прислушиваются на международной арене; помня о прошлом, он работает в настоящем, зная, что его деяния, с тем или иным знаком, будут позже занесены в анналы истории. Если же правитель является ещё и неординарной личностью, то долгая память поколений ему безусловно обеспечена. Только как различить — перед нами ординарная или неординарная личность, каковы критерии её обычности или исключительности? А коли существуют сомнения и неясности в определении основного положения, то все ли полностью справедливо в тщательно охраняемых традицией и её защитниками анналах истории?
Пьедестал власти высок, а потому успешно скрывает многое из того, что могло бы разочаровать подданных во [28] властителе. Однако именно высота этого пьедестала зачастую помогает увидеть то, что делает властителей обычными людьми, порой безутешно несчастными, порой неимоверно счастливыми, а оттого ещё более интересными для современников и потомков. Конечно, когда речь заходит о главах государств, мы невольно обращаемся не только к их личностным качествам, но и к конкретным обстоятельствам их правлений. Реформы и войны, отношения с обществом и ближайшим окружением, народная молва и литературные анекдоты характеризуют властителя не меньше, чем добрые и бесчеловечные поступки, совершенные им в качестве обычного частного лица. Магия власти, вознесенность над людьми и обстоятельствами, изначальная, автоматическая принадлежность истории… Есть между тем ещё одна характеристика, резко отличающая руководителей государств, особенно государств монархических, от прочих смертных.
В разговоре о жизни самодержцев Запада или Востока, далеких или недавних времен, мотив одиночества звучит с упрямым постоянством и особой силой. Сама исключительность, единичность монаршего поста делает, видимо, неизбежным обращение к этой теме. Говоря о конкретных фигурах на тронах и их конкретных судьбах, мы не найдем, что совершенно естественно, ни одной полностью одинаковой личности, сходной с другими. Но тем не менее от заунывного мотива одиночества монарха уйти вряд ли удастся. Если попытаться дать определение этому одиночеству, то получится, что это состояние человека, в силу обстоятельств давшего суровый обет постоянно заниматься важнейшими проблемами, стоящими перед государством, и в рамках этой несвободы свободного, насколько это вообще возможно, в своих действиях. Упомянутым обетом является монарший долг, жестко диктующий правила поведения властелина; ответственность за принятие решений, лежащая на царе, постоянно оставляет его один на один с важнейшими вопросами жизни страны; наконец, истинная свобода возможна только как одиночество (именно поэтому многие и многие люди опасаются свободы, лишающей их не столько подсказки со стороны, сколько коллективной ответственности за принятие решения).
Вам никогда не приходилось задумываться о том, почему в сказках (причем всех народов мира без исключения) счастливыми победителями гораздо чаще становятся не монархи, а царевичи, королевичи, принцы, то есть наследники престолов, а не коронованные носители власти? [29]
Именно они, будущие правители, жизнерадостны, исполнены жажды приключений, именно с ними, бурлящими энергией, происходят волшебные превращения, ведущие, в конце концов, к победе. Когда же они восходят на престол, сказка заканчивается, обрывается. Бывшие наследники престола, с удовольствием или без оного, взваливают на свои плечи тяжелую ношу ответственности за судьбу страны, династии, и приходят долгие тягучие будни правления. Их жизнь наполняется постоянной борьбой с массой внешних и внутренних обстоятельств, связанных с существованием государства, всегда весьма важных и требующих срочного решения, отнюдь не волшебных, хотя часто и превышающих человеческие возможности. Теперь бы и появиться всемогущему магу, Коньку-Горбунку или доброй фее, но возврата к сказке, к поэзии её приключений почему-то не происходит…
Несмотря на сказанное выше, можно, конечно, задаться целью и попытаться найти среди реальных королей, императоров, султанов и других венценосных особ тех, кто наиболее пострадал от «надмирности» своего положения, от семейных неурядиц или политического противостояния одного — всему остальному свету. В этом невеселом соревновании трудно найти единственного абсолютного чемпиона — слишком много претендентов на звание наиболее вознесенного над подданными, совершенно непонятого, неоцененного по заслугам и сверходинокого монарха. Однако в ряду самых несчастных самодержцев для россиян одним из реальнейших претендентов на это звание будет император Александр II.
Когда автор известной триады: православие, самодержавие, народность, давшей начало теории «официальной народности» или «казенного патриотизма», С.С. Уваров писал: «Трудно родиться на троне и быть оного достойным,» — он отнюдь не имел в виду, что достойные трона люди должны рождаться не в царских семьях. Умный консерватор подразумевал, что рождение «на троне» ставит ребенка в тяжелейшие условия, вызванные исключительностью положения наследника, званием будущего вождя нации, традиционным обожанием окружающих, ролью непогрешимого судьи, которая свойственна Провидению, но непереносима для нормального человека. Ожидания подданных настолько велики, что соответствовать им простому смертному вряд ли дано даже в теории. Впрочем, это касается всех монархов без исключения, что же до нашего будущего героя, Александра II…
Скажем, его дед, Павел I, прослыл не только странным, [30] но и очень одиноким императором. Но его семейные неурядицы были во многом выдуманы самим монархом, который безо всяких на то оснований не доверял всецело преданной ему жене и старшим сыновьям. В итоге, он пытался всеми силами оградить себя от несуществующей угрозы, не заметив подлинной беды. Кроме того, Павел Петрович искренне наслаждался ролью всемогущего властелина, имевшего возможность по собственному разумению исправлять «оплошности», допущенные матерью, бесконтрольно распоряжаться судьбами подданных, непредсказуемо заключать и внезапно разрывать договоры с ведущими державами Европы. У его венценосного внука все было совершенно иначе…
Загадкой, сфинксом российской истории называют императора Александра I, но и его отдаленность от окружающих выглядит не столь непроницаемой, как у нашего героя. Загадка Александра I является, скорее, результатом двух факторов: совпадения появления на престоле незаурядной личности и складывания уникальных обстоятельств её правления, а потому одиночество этого монарха не ощущается как всеобъемлющее или необъяснимое. Тяжесть положения самодержца, по поводу которой Александр Павлович не раз сокрушался, в то же время давала ему приятное чувство причастности к истории, возносила на вершину европейской славы. К тому же его общественно-политическая позиция во многом разделялась дворянским авангардом. Будущие декабристы, при всей своей радикальности, не только внимательно прислушивались к словам, доносившимся из Зимнего дворца, но и временами надеялись на поддержку императором своих замыслов.
Знаменитая формула Александра I: «Не мне их судить», произнесенная в ответ на донесение полиции о существовании тайных обществ, свидетельствует не только о боязни императора спровоцировать очередной дворцовый переворот, не только о понимании им того, что декабризм во многом был вызван его, монарха, либеральными посулами и начинаниями. Она говорит и о понимании Александром Павловичем того, что он не был одинок в желании избавить Россию от крепостного права и дать ей конституцию. Пусть его возможные союзники были крайне немногочисленны и не слишком влиятельны, но они были… У его венценосного племянника все происходило иначе…
Что говорить, даже смерть Александра II оказалась явлением уникальным. Он был не первым и не последним российским самодержцем, умерщвленным своими подданными. Однако в 1881 году монарх впервые стал жертвой не [31] дворцового переворота, не династических интриг, а столкновения власти и общества. Причем жертвой этого столкновения сделался не самодур на престоле, а император, заслуживший от своих политических противников высокий титул ОСВОБОДИТЕЛЯ, император, пытавшийся, так или иначе, вывести свою страну на дорогу более быстрого прогресса, разрушивший варварскую крепостническую систему и нарушивший безгласие общества.
Впрочем, может быть, поэтому (следуя загадочной логике российской истории) его и убили. Может быть, поэтому (как бывает достаточно часто) он и был так безнадежно одинок. Позвольте! А о каком, собственно, одиночестве монархов идет речь? Они ведь всегда окружены родней, придворными, высшими чинами государства, восторженными толпами обожающего их народа, наконец! Так-то оно так, но не является ли от этого положение монарха самым тяжелым видом одиночества — одиночеством в многолюдстве? Недаром же императоры Китая, гордо и несколько претенциозно именовавшиеся в официальных документах Единственными, сами себя предпочитали называть довольно грустно, Гуцзя — «Осиротелый господин». По-своему это ведь синоним слова «единственный», в смысле не только неповторимый, но и одинокий. Можно вспомнить и о том, что слова «монарх» (греч. monos – «один», плюс arhos – «правитель») и «монах» (греч. monahos – «уединенный», «одинокий») являются не только этимологическими близнецами, но и выразительно близки по смыслу. Оба они подразумевают некое служение, следование долгу, нарочитое одиночество. Правда, нарушение уставов и правил заканчивалось для монаха и монарха различно: монах, пожелавший уйти из монастыря, то есть нарушивший обет, становился расстригой; монарх, ломающий привычные для венценосца правила поведения, делался… Впрочем, о том, кем он становился, и пойдет наш разговор.
И, пожалуй, последнее здесь. Каким предстает наш герой со страниц исследований и учебников по русской истории? Сказать, что Александру II не повезло с оценками историков, — значит, сказать слишком мало. Он оказался совершенно заслоненным реформами, проводимыми в период его царствования. Но и это ещё не все. В работах дореволюционных ученых преобразования указанного периода, пусть нечасто и как-то сквозь зубы, но все же назывались реформами Александра II. Однако начиная с 1920-х годов исследователи напрочь отказались от этого определения, почему и возник безликий термин «реформы 1860–1870 годов».
Вот так, безразлично, кем вдохновляемые, и все равно в чье правление проведенные.
Более того, в научной литературе можно встретить мнение, будто бы реформы, особенно отмена крепостного права, шли не столько благодаря, сколько вопреки воле императора, вдохновляемые и подгоняемые спасительным «духом времени»{8}. Можно подумать, что, скажем, Петр I или Екатерина II в периоды своих царствований творили нечто такое, что до них не витало в воздухе, что они на многие десятилетия опередили ход исторического развития России, указав своими деяниями само направление этого развития. Во всяком случае, при произнесении имен великого императора и чуть менее великой, если следовать общепринятой историками табели о рангах, императрицы, «дух времени» исследователями упоминается редко. Видимо, и Петр, и Екатерина сумели подружиться с этим полумистическим понятием или сделать его послушным себе.
Что же касается Александра II, то создается впечатление, что до поры до времени этот дух счастливо водил его на помочах, а затем почему-то отпустил их, предоставив слабому, ограниченному и неготовому к миссии реформатора монарху набивать шишки и себе лично, и стране в целом. Впрочем, даже такое нелестное для нашего героя представление говорит о нестандартности, уникальности его судьбы. С другими монархами «дух времени» вёл себя куда более определенно — они, в главных своих деяниях, или соответствовали ему, или упорно действовали вопреки «зову прогресса». В случае же с Александром II какая-либо определенность отсутствует полностью{9}. О чем же говорит непохожесть нашего героя на своих предшественников и наследников?
Нет, не будем пытаться «объять необъятное» и стараться ответить на все вопросы во введении к беседе, ведь речь шла лишь о нескольких словах для завязки разговора. Дабы завязь беседы не стала её основным содержанием, что выглядело бы странно и слишком противоречило всем законам жанра, давайте остановимся на этом, чтобы в течение следующих бесед, не торопясь, поговорить о судьбе нашего героя. Именно она (эта судьба), может быть, станет лучшим и наиболее беспристрастным арбитром в тех спорах, которые до сих пор вызывает личность Александра II. [32]
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
